Историческая особенность российского империализма заключалась в том, что его колониальные захваты были не морскими, а сухопутными: завоеванные территории примыкали к метрополии, поэтому любой взрыв национально-освободительного движения становился угрозой для всего государства. Национальная политика самодержавия строилась на принудительной русификации. Этнические русские («великороссы») при этом были в меньшинстве — их насчитывалось 43 %. Польский, еврейский, украинский, финляндский и множество других «национальных вопросов» были миной замедленного действия. К моменту революции все они обострились до предела, а в Средней Азии происходило обширное антиколониальное восстание.
Единственной проблемой, которую правительство, казалось, решило, было, как ни странно, подавление революционного движения, едва не свергнувшего монархию в 1905–1907 годах. С этой опасностью полицейское государство вроде бы справилось. Подпольные партии были разгромлены, а оппозиционные круги Общества (этим термином, когда он пишется с большой буквы, я называю слои населения, участвовавшие в политической жизни) после начала мировой войны перенастроились на борьбу с внешним врагом. Однако именно Общество, вовсе не стремившееся к деконструкции государства, представляло для него главную угрозу.
Генератором конфликта, однако, было не Общество (оно редко бывает виновато в политических катастрофах), а исторически сложившаяся конструкция российского государства.
Оно возникло в XV веке на развалинах монгольской империи и унаследовало основные принципы, заложенные еще Чингис-ханом. Эта модель государства (я называю ее «ордынской») была предназначена для управления территориально обширной и при этом «лоскутной», то есть состоящей из множества разноплеменных частей державы. Для того чтобы удерживать ее под контролем, требовалось неукоснительно соблюдать четыре условия.
Во-первых, это сверхцентрализация и тотальная вертикальность управления; во-вторых, сакрализация государства как некоей сверхидеи, которой всё подчинено; в-третьих, обожествление фигуры правителя; в-четвертых, верховенство административной власти над законами.
Это и есть истинные «скрепы» российской государственности. Ни одна из западных абсолютных монархий подобной степенью ригидности не обладала, ибо не имела в том необходимости, но страна, постоянно расширявшаяся и поглощавшая всё новые и новые регионы, населенные иноконфессиональными и инокультурными народностями, никак иначе сохранять единство не смогла бы. Альтернативный, автономно-федеративный путь сосуществования разносоставных областей в рамках очень большого государства будет более или менее успешно опробован лишь Соединенными Штатами Америки на гораздо более позднем историческом этапе.
«Ордынская» архитектура обладает целым рядом важных преимуществ, к числу которых относятся высокая ударостойкость, быстрая мобилизуемость ресурсов, оперативность выполнения государственных решений. Эти качества позволяли России территориально разрастаться и с успехом отражать иностранные нашествия, а после победы над Наполеоном даже вывели империю на лидирующие позиции в Европе. Однако у сверхцентрализованного государства есть очень серьезный дефект: оно подавляет частную инициативу, а это тормозит развитие страны. В девятнадцатом веке, в эпоху стремительного экономического и социального роста, этот фактор стал решающим. Россия всё больше отставала от других великих держав. После поражения в Крымской войне даже российским традиционалистам стало ясно, что государство нуждается в коренной перестройке.
И тут выяснилось, что любая попытка реформирования ослабляет несущие опоры государства, а это неминуемо приводит к кризису. Общественное обсуждение проблем страны («гласность») заканчивается критикой власти, то есть покушается на ее сакральность. Верховенство закона, необходимое в первую очередь для нормального развития предпринимательства, ослабляет административную вертикаль. Освобождение крепостных крестьян ставит вопрос о землевладении — для аграрной страны очень острый. Либерализация колониальных методов управления приводит к сепаратизму (сразу же разразилось восстание в Польше). Ну а самый опасный конфликт возникает между правительством и Обществом, которое, чувствуя свою крепнущую силу, требует всё больше прав, причем наиболее радикальная часть даже берется за оружие.
После 1881 года шокированная убийством Александра II верховная власть, стремясь к восстановлению стабильности, попробовала заморозить ситуацию и провела ряд контрреформ, но это не стало решением проблемы. Архаичность традиционного «ордынского» самодержавия вновь, как полвека назад, была продемонстрирована поражением в войне с Японией — еще более унизительным, чем Крымское, ибо на сей раз империи противостояла не коалиция ведущих европейских держав, а небольшая, но динамично модернизирующаяся азиатская страна.
Последовал новый виток судорожных, плохо продуманных реформ, снова подрубивший колонны российской государственности и приведший к революционному взрыву 1905–1907 годов. Самодержавие устояло, сочетая насилие с политическим маневрированием, однако конфликт с Обществом стал константой, а все проблемы остались нерешенными. Развязку на время отсрочила большая война, но она же и многократно усилила детонирующую силу взрыва, когда он наконец грянул.
К февральской катастрофе помимо коренных, трудноразрешимых причин привели еще и ошибки, совершенные верховной властью.
Скандал «распутинщины» нанес сильный удар по самому уязвимому пункту всей самодержавной конструкции — престижу трона. Бережное отношение любящего мужа-императора к желаниям и суевериям жены-императрицы обошлось монархии очень дорого. Вся страна сплетничала о «царе Николашке», «царице Сашке» и «блудодее Гришке». От былого благоговения перед царской фамилией мало что осталось.
Почти такой же ущерб «распутинщина» нанесла и кадровому составу правительства. С 1915 года Николай, приняв пост верховного главнокомандующего, при назначении министров всё больше доверялся царице, которая очень активно лоббировала приятных ей — и распутинской клике — людей, как правило, мало на что способных. В результате на двух ключевых должностях — председателя совета министров и министра внутренних дел — оказались очень приятные, но абсолютно недееспособные Николай Голицын и Александр Протопопов, растерявшиеся в критической ситуации.
Да и само решение царя лично возглавить вооруженные силы было фатальной ошибкой. Советники пытались отговорить Николая от этого шага, но он никого не послушал. Во-первых, это означало, что отныне император нес личную ответственность за все неудачи и поражения (а их хватало). Раньше можно было снять одного назначенца и поставить другого, теперь же за всё в ответе оказывался сам царь. Во-вторых, и это не менее важно, в сверхцентрализованном государстве все рычаги управления — в столице. Кто владеет столицей, владеет всей империей. Николай же теперь постоянно находился близ фронта, в Ставке. Не окажется его в Петрограде и в момент, когда всё зашатается.
Наконец, тяжелой ошибкой было превращение столицы в центр сосредоточения армейских резервов. В Петрограде и его окрестностях накопилось около 300 тысяч «запасных». Логистически это объяснялось тем, что столица являлась главным железнодорожным узлом, отсюда легче было перебросить пополнения на тот участок огромного фронта, где возникала потребность. Но праздность солдат, малочисленность офицерского состава, усталость от войны, да и просто нежелание попасть в окопы делали эту огромную массу вооруженных людей крайне взрывоопасной. Довольно было искры, чтобы гремучая смесь воспламенилась. Это в итоге и произошло. Монархию не свергли мифические «трудящиеся», ее развалили запасные солдаты. «Трудящихся» разогнала бы выстрелами полиция; против вооруженных гвардейцев Волынского, Павловского, Литовского, Преображенского и других полков полицейские ничего поделать не могли.
