Александр Керенский
Однако никто из либеральных звезд первой величины, столь ярко оппонировавших царскому режиму и, казалось, твердо знавших, куда и как вести Россию, не проявил способностей к управлению. Все они — и князь Львов, и профессор Милюков, и представитель деловых кругов Гучков — в условиях революционного становления (действительно очень непростых) оказались мало на что годны. Львов, по выражению В. Набокова (видного кадета, отца писателя), только «сидел на козлах, но даже не пробовал собрать вожжи». Милюков руководствовался умозрительными представлениями о «правильности» и совершенно не чувствовал настроений страны. Либеральный государственник Гучков, столкнувшись с революционным хаосом в подведомственной ему армии, сделал резкий поворот вправо — в то самое время, когда общество так же резко смещалось влево. Очень скоро все трое сойдут с политической арены, большой роли в истории они не сыграют.
Иное дело — Керенский, до февраля фигура куда менее известная, но быстро выдвинувшаяся в волатильной ситуации, которая требовала острого общественного чутья и гибкости. Александр Федорович безусловно свой след в истории оставил — правда, неглубокий и довольно извилистый, но яркий. Для того, чтобы разобраться в событийных зигзагах 1917 года, достаточно проследить за маневрами и эволюцией Керенского — он «ловил момент» лучше всех остальных «временных» и, в отличие от Милюкова или Львова, не имел твердой идеологии, так что готов был лавировать и вправо, и влево.
Поразительно, что обе главные фигуры семнадцатого года — Керенский и Ленин — выросли в одном и том же небольшом городе Симбирске. (Владимир Ульянов закончил гимназию, директором которой служил отец будущего главы Временного правительства). Выступая защитником на политических процессах, молодой красноречивый адвокат приобрел известность в обществе, был избран в Думу и возглавил там небольшую фракцию «Трудовой группы». Политическая звезда Керенского взошла в первые же дни февральских беспорядков — когда они еще не переросли в революцию. В Думе он занял самую радикальную позицию и одновременно стал одним из лидеров только что созданного Петросовета, причем перешел из «трудовиков» в эсеры — то есть переместился из либералов в социалисты.
Мемуаристы, активные участники событий — и правые, и левые, и умеренные — как правило поминают Александра Федоровича недобрым словом, обвиняя в вероломстве, интриганстве, властолюбии, позерстве, краснобайстве, слабохарактерности. К этим упрекам следует относиться с осторожностью. Позиция Керенского менялась, потому что всё время менялась ситуация. С теми соратниками и союзниками, кто отставал от хода событий, правителю приходилось расставаться.
Что же касается «позерства», то вообще-то, выражаясь по-современному, речь идет об имидж-мейкерстве, непременном атрибуте публичной политики. В этом плане Керенский, несомненно, был человеком талантливым. Его зажигательные речи при отсутствии реальных инструментов власти являлись чуть ли не единственным средством общественной мобилизации, и тут Керенский совершал истинные чудеса. Перед летним наступлением он проедет вдоль линии фронта, выступая на митингах перед разложившимися военными частями — и сумеет-таки заразить солдат боевым духом.
Ну, а обвинение в «слабохарактерности» означает лишь, что Керенский не хотел проливать реки крови, без чего на очередном витке напряженности удержать власть станет уже невозможно. Она достанется тем, кто крови не боится.
Стартовало Временное правительство очень бодро. Противодействия и сопротивления нигде не было. Города бурно приветствовали революцию; в деревнях, как при любой перемене наверху, стали ждать, что наконец дадут землю; в армии солдаты обрадовались «Приказу № 1», а офицеры преисполнились надежды, что теперь обновится высшее командование и наладится снабжение.
Союзники по Антанте сразу признали новую власть, получив от нее заверения, что Россия из войны не выйдет.
Правительство обрушило на страну град прекрасных демократических указов (что способствовало росту известности и популярности министра юстиции Керенского), а военный министр Гучков заменил командующих всеми шестью фронтами и назначил на важные посты несколько десятков генералов с хорошей репутацией. Было объявлено, что все сложные вопросы — в том числе главный для крестьянской страны вопрос о земле — решит всенародно избранный парламент, и на этом эйфорический этап революции завершился.
Уже в апреле начала проявляться обратная сторона революции — хаотическая. Британский автор Орландо Файджес нашел формулировку, передающую самую суть произошедшего: «Революцию 1917 года следует понимать как всеобщий кризис устоявшихся авторитетов. Отвергнуто было не только государство, но вообще всё, прежде вызывавшее пиетет: судьи, полиция, учителя, работодатели, помещики, деревенские старосты, отцы семейств, мужья. Революция происходила буквально во всех сферах жизни».
Подорваны были и четыре опоры, на которых издавна стояло российское государство, в результате чего оно сразу же зашаталось.
Вместо «помазанника Божия», за которого полагалось молиться в церкви, в далекой столице правили какие-то неизвестные широкой массе люди, которые к тому же постоянно менялись. Какая уж тут сакральность? По всей стране развернулся процесс образования собственных советов, не признававших никаких других институтов власти.
Ослабление Центра запустило механизм распада колониальной империи. Национальные окраины немедленно заволновались. Польшу к этому времени оккупировали немцы, это был уже «отрезанный ломоть», но теперь потребовала независимости Финляндия, в Средней Азии с новой силой вспыхнуло подавленное было антирусское восстание, в Закавказье активизировались националистические движения, в Киеве возник собственный орган власти, Украинская Центральная Рада, где сторонники автономности спорили с «самостийниками», требовавшими полной независимости. Центробежные силы разрывали империю на части, что для адептов «единой и неделимой России» было совершенно неприемлемо.
Деревня, подождав несколько недель, не выйдет ли декрета о земле, и не дождавшись его, уже в апреле взялась за дело сама. Крестьяне повсеместно нападали на помещичьи усадьбы, растаскивали инвентарь, уводили скот, самопроизвольно распахивали землю. При отсутствии полиции остановить этот стихийный процесс было невозможно. Итальянский историк Джузеппе Боффа приводит статистику: в марте было зарегистрировано всего 17 инцидентов с захватом помещичьей собственности, в апреле — 204, в июле — 1122.
Еще интенсивнее хаос ощущался на заводах и фабриках, ведь рабочие были активнее и организованнее крестьян. Повсюду возникали «фабзавкомы», диктовавшие владельцам и директорам свои условия, часто невыполнимые. Постоянно происходили забастовки и беспорядки. Ответом стало массовое закрытие предприятий. Производство падало, росла безработица, что повышало градус напряжения. В рабочей среде росло влияние самых радикальных агитаторов — большевиков.
Острее всего хаотические процессы происходили в вооруженных силах. Идея великой державы, служение которой есть долг и обязанность всех подданных и ради которой почетно пожертвовать жизнью, сменилась идеей свободы — и каждый понимал ее по-своему. Патриотические настроения, и без того сильно истощившиеся, если так можно выразиться, вышли из моды. Зачем погибать и терпеть лишения ради «великой державы», если свобода важнее величия?
Приказ № 1, изданный Петроградским советом, подорвал дисциплину и единоначалие, а это самое страшное, что может произойти с армией. Семь миллионов мобилизованных россиян перестали бояться своих командиров. Большинство солдат и матросов хотели только одного — поскорее вернуться домой.
Вопрос о продолжении войны и стал камнем преткновения, на котором споткнулось первое Временное правительство. Оно не продержалось даже двух месяцев.
