Дик не заметил, как опустошил чайник. И пока заваривал следующий (даром что ли его здесь киргизом называют) такого же крепкого кок-чая[60], вспомнил о бывшем майоре КГБ, главной заботой которого в советское время было наблюдать за благонадёжностью немцев в Джамбульской области Казахстана.
По национальности был он не то украинцем, не то белорусом, а вот жена — немкой. Жили они теперь в Нюрнберге, фамилию носили немецкую (переехав майор сменил свою на девичью супруги), и никаких претензий германские чиновники к нему не предъявили: он же не немец. А жена в «прошлой жизни» — домохозяйка, то есть нигде не числилась, не участвовала, не избиралась. В результате оба без всяких проблем получили гражданство, удобную квартиру и покойную жизнь.
Усмехнувшись, Дик стал вспоминать новую фамилию майора, которого никогда не видел, но о котором ему рассказывали земляки. Кажется, Браун. А может, Шульц? Нет, всё же Браун. Ну да, как у бывшего первого секретаря Целиноградского обкома партии, ставшего затем акимом[61] области, Брауна. Он ещё тогда спросил, не родственники ли они. А его брат Андрей ответил: «Все люди немного родственники» и добавил, что Браун написал книгу. Называется «Моя жизнь». Тогда Дик не придал этому значения, а сейчас подумал, что хорошо бы почитать. Может, в ней бывший аким рассказывает, как при таком номенклатурном прошлом получил гражданство и право называться немцем. Хотя вряд ли. Наивным и откровенным Герой Социалистического Труда Браун никогда не был. Поэтому надеяться, что он говорит правду. А может, этот вопрос Ангеле Меркель переадресовать? Она ведь тоже не без грешка: сначала пионеркой, потом комсомолкой была. Конечно, это не заворг в Майли-Сайском горкоме, но. Впрочем, становиться канцлером Дик не планировал — уж больно хлопотная должность. Но и оставаться в зыбком качестве человека без настоящего и будущего тоже не хотелось.
Ладно бы одному ему вручили «волчий билет»! Так нет же. Точно такой статус определили Марте. Ну а почему в таком случае её родителей, старшего брата и младшую сестру признали немцами? Ах, да, потому что у них нет номенклатурного супруга. А у неё есть. Поэтому она, следуя чиновничьей логике, — киргизка, а муж, соответственно — киргиз, хотя его старший брат признан немцем. Забавно. И вообще, как на это смотрят киргизы? Не обидно ли им, что недостойных быть немцами германские чиновники зачисляют в киргизы? Наверное, обидно. Хотя, с другой стороны, может быть, не каждый немец достоин быть киргизом?
Дик снова усмехнулся, и вспомнил своего армейского приятеля узбека Шахабутдина, с которым служил срочную в мотострелковом полку в Туркмении. Шахабутдин был добрым и неконфликтным малым. Единственно, что его искренне раздражало, так это патриотическая песня композитора Эдуарда Колмановского на слова Евгения Евтушенко «Хотят ли русские войны».
— А узбеки, значит, хотят?! — едва услышав мелодию, взвивался Шахабутдин. — Почему только русские не хотят?! Узбеки тоже не хотят! Почему про узбеков не поёт?
Солдаты весело смеялись и в сотый раз объясняли Шаха-бутдину, что под русскими подразумевается весь советский народ.
— Да, правильно, — соглашался Шахабутдин, — советский народ — это русские, но почему про узбеков не поёт? Узбеки, значит, не советский народ? Неправильная песня.
«Может, копии документов к письму приложить?» — подумал Дик, сняв крышку с коробки из-под печенья, где они хранились. Вот справки о расстреле в январе 1938 года деда, кузнеца колхозной мастерской, Якова Корна и гибели в 1943 году в сибирском лагере другого деда — Александра Дика. Вот заключения об их посмертной реабилитации. А это бумага за подписью начальника учреждения У-235 Михаила Яроцкого, подтверждающая, что родители с января 1942го по декабрь 1946 года находились в трудармии в посёлке Нижняя Пойма Красноярского края, куда были высланы из республики немцев Поволжья. Её тоже можно отправить. А ещё решение о переводе отца вместе с другими немцами на урановый рудник в Киргизию. «Хотя всё это я уже прикладывал, — вспомнил Дик, — когда заявление на переезд в Германию подавал». Вместе с метриками о рождении, справкой, что являлся одним из создателей и руководителей объединения немцев Киргизии «Видергебурт», дипломами об образовании, подробной биографией, заверенными у нотариуса тремя письмами свидетелей, подтверждающими, что в семье соблюдались немецкие обычаи, справкой из лютеранского прихода, в котором состоял.
Дик закинул руки за голову и вспомнил, как его родители отмечали Рождество и Пасху. Потом вспомнил, как с приятелями впервые забрался на гору Кубик, что высится в самом центре Майли-Сая, и, сделав из майки, по примеру старших мальчишек, нечто вроде авоськи, набил её доверху орехами. От соприкосновения с зелёной кожурой белая майка стала походить на пятнистую униформу десантников. И сколько мать позже ни стирала её, так она и осталась с леопардовыми отметинами.
Вздохнув, Дик стал перебирать в уме фамилии своих «берлинских» соседей: кто из них в Германии, кто — в России, а кто остался в Киргизии. В Германии получалось больше. Процентов восемьдесят.
«Берлином» в Майли-Сае называли район, где в основном жили депортированные немцы. А вот район, заселённый преимущественно крымскими татарами, назывался «Левый берег».
С крымскими немцы сосуществовали без эксцессов, но и не так, чтобы совсем мирно. Особенно мальчишки, устраивавшие время от времени настоящие сражения, главным оружием в которых были камни.
Но эти бои, при всей внешней отчаянности, имели жёсткие рыцарские правила. Например, категорически запрещалось применять рогатки или пращи. Окрик взрослого: «Прекращайте, немедленно!» соответствовал приказу о перемирии. Причём вне зависимости от национальной принадлежности на них цыкнувшего.
В какой-то период Майли-Сай, расположившийся в живописном каньоне, рассекающем Ферганский хребет, стал даже напоминать немецкий посёлок в Крыму, которых только в период с 1802-го по 1897-й на полуострове основали более ста, и которые реально просуществовали до 20-30-х годов ХХ столетия. И внешним обликом, и укладом жизни. Об этом говорили родители, их друзья, а вот всякие подробности и цифры сообщал Гарри Оттович Штейнер. Во-первых, родом он был из тех мест, а во-вторых, раньше работал учителем истории.
Дик слушал их и удивлялся: чем же это, интересно, «Берлин», «Левый берег» и Кубик похожи на Артек? Там — пальмы, море, пляжи, пароходы. Здесь — горная речушка с маринками[62]. Правда, как и в Крыму, полно дикой вишни, яблоневых и фисташковых деревьев, а ещё есть крымские татары, которых в Крыму теперь нет. Всех выслали.
Основным занятием немецких мужчин в Майли-Сае была работа на урановых рудниках. Вначале — принудительная, позже — добровольная. А куда деваться, если другой нет?
Со смены отец приходил в спецовке, на которой густо лежала урановая пыль. Раз в неделю мать стирала её в корыте, а потом в нём же купала Дика и его старшего брата.
Отец Дика умер в 49 лет, то есть совсем молодым. И вообще в их городке похороны отмечали чаще, нежели свадьбы.
Местное отделение ЗАГСа регистрировало разные причины смерти, но никогда не упоминалось белокровие — непременный спутник тех, кто контактировал с ураном. Режимный отдел местного управления КГБ строго отслеживал, чтобы в историях болезни не возникали слова «лейкемия» или «рак».
Обо всём этом Дик узнал позже, а тогда он был мал и всё происходящее с ним и окружающими считал естественным. Но как это опишешь? Как объяснишь, что документы на исторический факультет Киргизского госуниверситета у него не приняли только потому, что в паспорте был он записан немцем? Позже, к началу 80-х, для немцев расширили перечень специальностей, которыми разрешили овладевать, и городов, в которых можно было жить и учиться, но Дик решил больше не рисковать и поступил на заочное отделение Ошского пединститута.
Он с детства испытывал тягу к путешествиям, географии, археологии. Ему очень хотелось повторить успех Генриха Шлимана[63] и тоже откопать свою «Трою». Не получилось.
— Зато я возвратился в Германию, о чём мечтал отец и наверняка оба деда, — пробурчал Дик. — А об адмирале, кагэбэшнике, первом секретаре и Горби писать не стоит. Получится, вроде доношу или жалуюсь.
Но с чего-то ведь нужно начинать? Может, не мудрствуя начать с того, как поступил горнорабочим на урановую шахту в Майли-Сае? Как без двух месяцев восемь лет отбойным молотком вгрызался в грязно-серую стенку забоя, а потом грузил куски породы в вагонетки. Конечно, романтики в этом было маловато, но платили сносно. По крайней мере, больше, нежели учителю русского языка и литературы. Но он, окончив пединститут, ушёл с шахты. Марта тогда его поддержала, а сама осталась на руднике экономистом. Через некоторое время он стал завучем, потом его приняли в партию и назначили директором школы.
