Тюрьма, однако, мало-по-малу освобождается от излишка население: арестантские партии пускаются в путь. Еженедельно партии в 500 чел. каждая, включая женщин и детей, отправляются, если только погода и состояние рек позволяет это, из Томской тюрьмы и пускаются в длинный путь пешком до Иркутска и Забайкалья. У тех, кому приходилось видеть подобную партию в пути, воспоминание о ней остается навсегда в памяти. Русский художник, Якоби, попытался изобразить ее на холсте; его картина производит удручающее впечатление, но действительность еще ужаснее.
Пред вами – болотистая равнина, по которой носится леденящий ветер, взметая снег, начавший покрывать замерзшую землю. Топи, заросшие там и сям мелким кустарником и искривленными деревьями, согнувшимися от ветра и тяжести снега, тянутся кругом, насколько захватывает глаз; до ближайшей деревни верст 30 расстояние. Вдали, в сумерках обрисовываются силуэты пригорков, покрытых густым сосновым лесом; по небу тянутся серые снежные тучи. Дорога, утыканная по сторонам вехами, чтобы отличить ее от окружающей равнины, изрытая следами тысяч повозок, изрезанная колеями, могущими сломать самое крепкое колесо, вьется по обнаженной болотистой равнине. Партия медленно плетется по этой дороге; шествие открывает ряд солдат. За ними тяжело выступают каторжане, с бритой головой, в сером халате, с желтым тузом на спине, в истрепанных от долгаго пути котах, в дыры которых торчат тряпки, обертывающие израненные ноги. На каждом каторжанине надета цепь, заклепанная у щиколки, причем кольцо, охватывающее ногу, завернуто тряпкой – если ссыльному удалось собрать во время пути достаточно милостыни, чтобы заплатить кузнецу за более снисходительную ковку. Цепь идет вверх по ноге и подвешивается на пояс. Другая цепь тесно связывает обе руки и, наконец, третья соединяет от 6-8 арестантов. Каждое неловкое движение одного из такой сцепленной группы тотчас же чувствуется всеми его товарищами по цепи; сильному приходится тащить за собою слабых: останавливаться нельзя, до этапа далеко, а осенние дни коротки.
Вслед за каторжанами идут поселенцы, одетые в такие же серые халаты и обутые также в коты. Солдаты идут по бокам партии, может быть, размышляя о приказании, полученном при выступлении: – «если арестант попытается бежать, стреляй в него. Если убьешь – собаке собачья смерть, а ты получишь пять рублей награды!» В хвосте партии медленно движутся несколько повозок, запряженных изнуренными крестьянскими лошаденками. Они завалены арестантскими мешками, а на верху их нередко привязаны веревками больные и умирающие.
Позади повозок плетутся жены; немногим из них удалось найти свободный уголок на заваленных арестантскою кладью повозках, чтобы приткнуться и они сидят там скорчившись, едва имея возможность пошевелиться; но большинство плетется за повозками, ведя детей за руку или неся их на руках. Одетые в лохмотья, замерзая под холодной вьюгой, шагая почти босыми ногами по замерзшим колеям, вероятно, многие из них повторяют вопрос жены Аввакума: «Долго ли муки сея будет?» Партию замыкает наконец второй отряд солдат, которые подгоняют прикладами женщин, останавливающихся в изнеможении отдохнуть на минуту среди замерзающей дорожной грязи. Процессие заканчивается экипажем, на котором возседает конвойный офицер[27].
Когда партия вступает в какое-нибудь большое село, она обыкновенно затягивает «милосердную». «Этот стон у нас песней зовется…» Эта, единственная в своем роде, песня состоит, в сущности, из ряда воплей, единовременно вырывающихся из сотен грудей; это – скорбный рассказ, в котором с детскою простотою выражений описывается горькая судьба арестанта; это – потрясающий призыв русского ссыльного к милосердию, обращенный к крестьянам, судьба которых нередко мало чем отличается от его собственной. Века страданий, скорбей и нищеты, преследований, задавливавших самые могучия силы нашего народа, слышатся в этой рыдающей песне. Ея звуки глубокой скорби напоминают о пытках прошлых веков, о полузадушенных криках под палками и плетями нашего времени, о мраке тюрем, о дикости тайги, о слезах стонущей жены. Крестьяне придорожных сибирских деревень понимают эти звуки: они знают их действительное значение по собственному опыту и этот призыв к милосердию со стороны «несчастных», – как наш народ называет арестантов, – всегда находит отклик в сердцах крестьянской бедноты; самая убогая вдова, осеняя себя крестным знамением, спешит подать «несчастным» несколько грошей или кусок хлеба, низко кланяясь перед ними, благодаря их, что они не пренебрегают её бедной милостыней.
К вечеру, сделав пешком 20 или 30 верст, арестантская партия, наконец, достигает этапа, на котором проводит ночь и отдыхает целыя сутки после каждых двух дней, проведенных в пути. Как только вдали покажутся высокие пали ограды, за которой помещается старое бревенчатое здание этапа, наиболее крепкие из арестантов бегут вперед, стараясь заблаговременно занять лучшие места на нарах. Большинство этапов было построено лет 50 тому назад и, благодаря суровому климату и постоянному пребыванию в них сотен тысяч арестантов, они страшно загрязнились и прогнили насквозь. Ветхое бревенчатое здание не в состоянии уже дать защиту закованным постояльцам; ветер и снег свободно проникают в зияющие между бревнами щели; целыя кучи обледеневшего снега скопляются по углам камер. Этапы устроены на 150 человек; таков был средний размер арестантских партий лет 30 тому назад. Теперь же партии доходят до 450-500 чел., и все они должны размещаться на пространстве, скупо рассчитанном на 150 челов.[28].
Аристократия тюрьмы – старые бродяги и известные убийцы – занимают все этапные нары; остальной арестантской массе, количеством в 2-3 раза превосходящей «аристократию», приходится размещаться на сгнившем полу, густо покрытом липкой грязью, под нарами и в проходах между ними. Легко можно себе представить атмосферу камер, когда их двери заперты и они переполнены человеческими существами, лежащими в обнаженном виде, имея подстилкой грязную одежду насквозь промокшую от дождя и снега во время пути.
Эти этапы, однако, являются дворцами, по сравнению с полуэтапами, где арестантские партии останавливаются лишь для ночевки. Здание полуэтапов еще меньше по размерам и, вообще, находятся в еще более ветхом и антисанитарном состоянии. Грязь, вонь и духота в них иногда доходят до таких размеров, что арестантская партия предпочитает проводить холодные сибирские ночи в легких летних бараках, построенных на дворе, в которых нельзя разводить огонь. Полуэтапы почти никогда не имеют отдельного помещение для женщин и последним приходится помещаться в караульной комнате с солдатами (см. Максимова «Сибирь и Каторга»). С покорностью, свойственной «всевыносящим» русским матерям, они забиваются с своими детьми, завернутыми в тряпки, куда-нибудь в самый отдаленный угол под нарами или ютятся у дверей, где стоят ружья конвойных.
Неудивительно, что, согласно оффициальной статистике, из 2.561 детей моложе пятнадцати лет, отправившихся в 1881 г. в Сибирь с родителями, «выжило лишь очень незначительное количество». «Большинство детей», – говорит «Голос», – «не могло перенести очень тяжелых условий пути и умерли или не дойдя до места назначение или немедленно по прибытии в Сибирь». «Без всякого преувеличение транспортировка в Сибирь в той форме, в какой она практикуется теперь, воистину является „избиением младенцев“»[29].
Нужно ли прибавлять, что на этапах и полуэтапах не имеется специальных помещений для заболевающих и что лишь люди, обладающие исключительно крепким телосложением, могут остаться в живых, если заболеют в пути? На всем пространстве между Томском и Иркутском, занимающем около 4 месяцев пути, имеется всего лишь пять маленьких госпиталей, причем во всех их в совокупности не больше 100 кроватей. Судьба тех больных, которым не удалось добраться до госпиталя, следующим образом описывается в «Голосе» (5-го января 1881 г.): «их бросают на этапах без какой-либо медицинской помощи. В камерах нет ни кроватей, ни тюфяков, ни одеял и, конечно, никакого постельного белья. Сорок одна с половиною копейка, отпускаемые ежедневно казной на каждого больного арестанта, почти целиком попадает в карманы тюремного начальства».
Нужно ли упоминать о тех вымогательствах, со стороны этапных сторожей, которым подвергаются ссыльные, не смотря на их ужасающую нищету. Достаточно, впрочем, указать, что казна выдает этим этапным сторожам, кроме пайка, всего только 3 руб. в год. – «Печка развалилась, нельзя топить», – говорит сторож, когда партия, иззябшая от дождя или снега, является на этап и арестантам приходится платить за разрешение – ростопить печку. – «Рама в починке» говорит другой и партия опять платит за тряпки, чтобы заткнуть дыры, сквозь которые дует леденящий ветер. – «Вымойте пол перед уходом», говорит третий, «а не хотите мыть – заплатите» и партия опять платит, и т. д., и т. д. Наконец, нужно ли упоминать о том, как обращаются с арестантами и их семьями во время пути? Даже политическим ссыльным пришлось в 1881 г. бунтоваться против офицера, осмелившегося в темном корридоре оскорбить одну из политических ссыльных. С уголовными же, конечно, церемонятся еще менее…
