Таким способом директора в пределах Золотого кольца, по причине относительной близости к столице, начали активно воздействовать и на чиновников многочисленных министерств, ведомств, выбивая первоочередные поставки. Это были, по нынешним временам, совершенно безобидные и малоэффективные методы ведения дел, но тогда они приносили поразительные результаты. Теперь уже можно открыто сказать, что все так называемые "маяки", чьи имена отливались в золоте ВДНХ, действовали именно так. Изредка кое-кого из них хватали, судили, сажали, что заставляло других только поступать изощреннее.
Именно из среды таких деятелей времен развитого социализма вышел и Михаил Михайлович Куц, московский аспирант, добившийся места в Шапкино.
Это были поистине счастливые времена для деревни. Пик ее пятисотлетней истории, начиная от первых поселенцев боярина Высоцкого.
Куц построил дивный молочный комплекс, чем-то похожий на стартовую площадку Байконура. Сотню коттеджей для крестьян. Дом культуры, как говорится, намного переплюнув благотворительного помещика Шапкина.
Жизнь в деревне кипела. Такого на нашем веку уже не будет ни здесь, в Шапкино, ни в любой другой деревне средней России.
Но в кипучей этой деятельности индивидуумов вроде Куца на благо отдельно взятой деревни проявились силы разрушительные для страны в целом. Двуличие ( на партсобрании одно — на деле другое), подлог хозяйственный, теневые сделки, кухонное диссидентство — все это в конце концов обернулось горбачевщиной и крахом системы. В том числе и фирмы Куца.
Сначала завалили Москву дешевым импортом, потом повысили плату за энергию, бензин, газ, и через год счастье кончилось. С помещиками в беседке у пруда, с жалким праздником у обочины шоссе, с заросшими ольхой лугами село стало пропадать.
Но в стиле розового ретро, со вздохом сожаления возвращаясь мысленно в конец восьмидесятых, представляю во всех подробностях, как во время турпоездки в Германию услыхал Михаил Михайлович орган в сельской церкви под Цвитхау и решил, что такой же будет стоять в заброшенной шапкинской церкви.
Мне кажется, именно в этом замысле кроется зерно всех изменений в стране за последние десять лет.
Орган потребовался Михаилу Михайловичу!
"Клаус-вельте".
Надо отдать должное силе и изобретательности ума этого человека.
Кто бы ему позволил тогда купить на "народные" деньги эту штуковину за границей?
А он и не просил разрешения. Он ходы знал. Купила заштатная филармония, а он с музыкантами огурцами рассчитался.
То есть уже в конце восьмидесятых экономическая свобода в стране приобретала специфический характер, весь последующий беспредел — оттуда.
Ну, привезли орган в деревню. Как я уже сказал, ставить решили в церкви. А в то время склад был под шатрами Вознесенья Христова. В приделе счетовод сидел, на амвоне располагались ящики с запчастями.
Вроде бы святое дело затеяли — очистили храм. Отремонтировали. Ну опять же с человеческим лицом получилось— с органом на клиросе.
Теперь мне чудится этот орган во многих других церквях, пускай там и хоры поют. Но теперь, мне кажется, что все второе крещение Руси носит оттенок несколько изломанный и сатирический. Священники с комсомольским прошлым с глаз не идут. Настоятели из офицеров КГБ. Звонари из рокеров. Одни бабки-прихожанки чистые.
И первый органный концерт был дан в этой церкви. Знаменитый мастер клавиш играл. Из узких окон храма разливалась фуга по лугу, тоже сочетание слов на любителя, если не сказать — скверна, очередная помесь французского с нижегородским.
И конечно же, этому органу судьба в Шапкино была заказана, как боевым быкам на московской корриде.
Спустя некоторое время, потерпев поражение от епархии, Михаил Михайлович перетащил орган в библиотеку. Зал отделал в стиле позднего ампира. И пустился с фугами в область вроде бы более свойственную этим прихотливым музыкальным формам — в русло районной культуры. Кажется, на этот раз все сделали разумно. Напечатали абонементов за двадцать рублей. Стали свозить в Шапкино детей из школ искусств всего района. Такие ансамбли звучали в деревенской библиотеке! Музыканты из Москвы приезжали охотно. Но иссякла энергия устроителей добровольно-принудительных поездок по абонементам. Настал день, когда прекрасный органист играл перед пятью старухами, зазванными с завалинок. Они уж его благодарили, кланялись и цветы полевые вручали, действительно тронуты были, но меломанками все же не стали.
Да и жизнь вокруг органа обваливалась. Если после первых концертов маэстро уезжали из Шапкино с торбами овощей, банками меда, мешками картошки, то теперь на редкие концерты библиотекарша Любовь Семеновна сама пироги пекла и на свой копеечный оклад чай заваривала.
Пылится орган. Звонят из Москвы музыканты, просят позволить репетировать на нем, но Любовь Семеновна отказывает решительно. Если бы на рояле — пожалуйста. А у органа электромотор в поддувале, киловатты на счетчик наматываются — опять что ли Любови Семеновне из своего кошелька выкладывать?
ТАЛИБЫ
Если я скажу, что талибы вовсе не разбиты в Афганистане, а согласно самым дерзким прогнозам дошли до Подмосковья, то это будет правдой, конечно, если учесть, что талибами в Шапкино зовут сезонных рабочих с юга.
Они рвутся на наши поля, в очередь стоят за работой на нашей земле и работают: пашут, сеют, косят. А сотни здешних русских мужиков из Шапкино будто испарились.
В конторе меня успокаивали: у талибов временное разрешение на жительство, с мая по октябрь, им тут не укорениться, тем более не прийти к власти. А у меня из головы не выходила бесспорная истина, которая на всяческие лады трезвонилась в Думе нынешней зимой: "Земля принадлежит тем, кто ее обрабатывает!"
И я поехал в стан новых хозяев шапкинских супесей.
Сухая грунтовая дорога пылила. Глину в ручье мой “уаз” продавил на манер трактора. Молодая зеркальная зелень перелеска обсыпала меня солнечными бликами. И вот на выезде с опушки кадр из триллера: хрущевская пятиэтажка на холме — в гордом одиночестве среди бескрайних лугов. Вокруг нее ни сарая, ни столба. Окна лишь наполовину стеклянные, остатки заделаны картоном и мешковиной. А народу кругом — пропасть. Бабы, дети — все чернявые, все чистокровные азиаты. Костры, жаровни на земле. Пловом пахнет.
Меня принимают за начальника. Мужчины улыбчивы и насторожены. Садимся пить чай на ветерке среднерусской возвышенности. Женщины стараются, подносят какие-то подозрительные сладости, куски холодного копченого мяса.
Пьем из алюминиевых кружек.
И разговоры про жизнь. Про то, что в Таджикистане работы нет. Лучшие земли у арыков давно уже скуплены богатыми. На своих наделах остались старики — смотреть за скотиной, огородом. Если даже вырастишь хороший урожай — продать невозможно. В Россию везти далеко, невыгодно. Вот и пробираются сами за рублем. До осени можно заработать здесь около десяти (10) тысяч рублей. Это очень хорошие деньги для бедного узбека, таджика, туркмена. Их в этой пятиэтажке около сорока человек. Пастухи, скотники, трактористы. И просто землекопы. Обычными лопатами, как рабы в Риме, роют канаву в три с половиной километра длиной, осушают заброшенное поле. Рубят кусты топорами.
Лет сорок назад последний раз проводилось здесь то, что называется мелиорацией. Тогда это понятие входило в состав нового по тем временам слогана: " Социализм — это советская власть плюс..."
Тракторы ЧТЗ широкими ножами сдирали кусты с земли. Русские мужики матерились.
Теперь с этой задачей молча управляются иноземные батраки с топорами и заступами.
ГОРБЫЛЯТНИК
Для человека, родившегося в деревне, родная земля есть те несколько соток, где росла картошка, которой он утолял голод, та земля, на которой росла та трава, которую рвала та корова, чьим молоком он питал свою плоть. Родная земля для такого человека понятие животное, биологическое, от этого не менее возвышенное, чем абстракции городского мыслителя почвеннического направления.
Родная земля зовет, тянет физиологически, от чего болит сердце и не спится по ночам. Хотя там уже ни кола, ни двора. На месте оврага — насыпь шоссе, а на майдане — ольховые заросли. Ты ли изменил земле, или она тебе — не поймешь. Скорее всего, вы вместе менялись, и не в лучшую сторону, если считать от сотворения мира.
Так рассуждали мы с Александром Николаевичем Торцевым, километрах в семи от Шапкино, сидя на завалинке его сарая, горбылятника, одиноко стоящего на месте родной деревеньки.
Александру Николаевичу пятьдесят восемь. Всю жизнь за рулем. В последнее время он возил директоров акционерного общества "Шапкино". Ушел в сторожа, чтобы избавиться от необходимости каждый день созерцать бездарность. Пенсия у него военная — на стаж не влияет.
