было спокойно и пусто. Бармен отлучился. На пляже ветер перебирал вчерашние газеты.
Только какой-то старик тащил по песку гигантский, обглоданный крысами хвост.
«Надо бы написать про этого старика» — подумал писатель, отхлебнув из бокала, — «Как он был молод. Как был влюблён в еврейку-агитатора на фабрике, а дома его ждала расплывшаяся как торт жена. Он стал социалистом и на демонстрации убил полицейского. Бежал сюда, живёт один. Жизнь кончена и его рыбу съели крысы».
Пришёл Карлсон.
Они выпили дрянного пива, которое пришлось запить коньяком, который был ещё хуже.
— Мне нельзя больше, — угрюмо сказал Карлсон. — Мне сегодня лететь.
— Опять?
— Малышу нужна няня. Эта чёртова негритянка сбежала с моряком, придётся лететь на съёмки с мальчиком. Да и денег совсем нет. А он хочет паровую машину. Ты видел когда-нибудь детскую паровую машину? Да ещё работающую на спирту?
— Машина на спирту? Ну, понятное дело, на спирту. Кто бы сомневался. Это — ты. Или я. У нас многое ушло в пар, и девкам мы напоминаем именно паровые машины. Но для детей это не годится.
Они помолчали.
По пляжу к ним шёл Малыш.
Писатель с удивлением отметил, как он вырос. Чужие дети растут быстро, и вот Малыш вытянулся, лицо его стало совсем взрослым.
«На сколько он вырос? Сантиметров на десять?.. Ну и ладно», подумал Писатель, «Итак, старик встречает мальчика на пляже, мальчик очень красивый, но потом в город приходит холера, и все умирают. Нет, лучше чума».
Карлсон летел над водой, и Малыш сильно давил ему на шею. Надо было сказать, но он и так накричал на мальчика, когда они собирались. Малыш втягивал голову в плечи, и было видно, что ему стоит усилий не расплакаться.
Мысли Карлсона текли вяло, как миноги в стоячей воде. Жизнь вообще стала угрюмой. Анна улетела в свой Маса… Массачучу… Нет, ему этого не выговорить. Всё правильно, и он тоже изменился. Он уже не тот красавец-пилот, что дрался с русскими в небе над Турку, а потом дрался с японцами, с которыми дрались англичане и американцы. А потом он дрался с немцами, с которыми уже к тому времени дрались те самые русские.
Всё смешалось, и теперь он уже несколько лет жил среди пальм, и по утрам ходил в бар, чтобы не видеть, как просыпается его сын, и, высунув голову из-под одеяла, смотрит на него. Смотрит затравленно — как маленький зверёк.
Съёмки шли как обычно, только теперь у берега его ждал мальчик. Карлсон складывал в кинокамеру, как в сундук с испанского галеона, медуз и диковинных рыб.
Каждая рыба была будущим стаканом в прибрежном баре, а каждая медуза — лишним днём гувернантки для Малыша. И когда дело было почти сделано, пришла беда.
Акула скользнула из глубины, зайдя снизу, как «Мессершмитт» тогда, над Арденнами, и вцепилась в руку. Карлсон вырвался, но рука уже не чувствовала ничего. Второй раз она ударила в спину, но Карлсон уже был на мелководье.
Как не хорошо, как всё не хорошо, и как совпало, что они с Малышом сейчас одни. Сейчас пройдёт болевой шок, и он начнёт терять сознание. Нужно успеть объяснить всё мальчику.
— Малыш, сынок, у нас проблема. Надо лететь обратно, и теперь не я тебя, а ты меня понесёшь меня домой. Одевай вот это. Смотри, вот кнопка. Будешь держаться береговой линии, а дальше я подскажу.
Они взлетели тяжело, но Малыш быстро освоился. Карлсон чувствовал, как холод ощупывает его левый бок, но ещё он чувствовал, как теплеет у него на сердце. В эти минуты они с сыном стали ближе друг другу, чем когда-либо — и не только оттого, что сейчас они вместе болтались под радужным кругом пропеллера.
С каждым мгновением Карлсон всё больше верил в Малыша — тот не просто держался хорошо. Он держался правильно.
Только через час, когда сменился ветер, и нужно было учитывать поправку, мальчик потерял ориентировку.
Карлсон в этот момент отключился, и не сумел ему помочь. Он очнулся от того, что на шею упала горячая слеза. Малыш заблудился и плакал — и всё так же ровно гудел пропеллер над ними, но вокруг было равнодушное море. Карлсон быстро определился по солнцу, и вот они снова неслись над волнами.
На горизонте появились горы, они вырастали из пены прибоя, затем показался и город.
— Что, расклеился твой Карлсон? — стал он говорить с мальчиком, чтобы не забыться снова. — Это ничего. Видишь, как хорошо здесь — крыши плоские, а вот я садился в Стокгольме на покатые. Это куда труднее.
Знаешь, Малыш, главное тут — последний дециметр, только мы, пилоты, называем его не последним, а крайним. Это десять сантиметров до касания, когда нужно сбросить скорость, и отдать помочи на себя, чтобы не скапотировать…
Они сели с третьего раза, и покатились по крыше. Карлсон уже не чувствовал боли, и очнувшись увидел перед глазами белый потолок и ползущую по нему бабочку.
Рядом сидел Писатель.
— Малыш? — спросил Карлсон.
— Мальчик спит, — ответил Писатель. — Скоро придёт. Тебе уже сказали, что ты не будешь больше летать?
— Не ещё. Но я догадываюсь.
— Зато у тебя есть сын. Хороший парень, и сильно вырос — сантиметров на десять, а я и не заметил. Знаешь, я как-то в Париже ехал с одной женщиной в такси. Я любил её, она любила меня, но наша любовь была бесприютна, как кошка под дождём. И вот шофёр резко повернул, и нас прижало к друг другу. Тогда она произнесла: «Хоть этим можно утешаться, правда?».
— Правда, — ответил Карлсон, хотя думал совсем о другом.
Извините, если кого обидел.
08 февраля 2007
НА ВОДЕ
— Зря мы всё-таки не пошли через мост. Если бы мы переправились с острова по мосту в штат Иллинойс, то дело уже было бы сделано.
— На мосту наверняка засада, — ответил Карлсон Малышу.
Малыш, так звали мальчика, только пожал плечами. Гекельберри Швед ввязался в это дело случайно. Со своим братом Боссе он красил забор, и тут на дороге появился странный толстяк. Смекнув, в чём дело, толстяк нашёл за углом поливальную машину и залил в неё краску. Забор был выкрашен мгновенно.
Но братья испугались — слишком умён был незнакомец. Наверняка это был один из сорока четырёх дюжин, тех людей, которых похитили инопланетяне и, улучшив человеческую породу, отпустили обратно. Каждый из возвращённых имел новое таинственное свойство. Кому-то инопланетяне вживили вместо рук грабли, кто-то
