Газета Завтра - Газета Завтра 822 (86 2009)

Не знаешь, обижаться или гордиться. Впрочем, если идти от истинных установок критики ХХ века, в том числе и советской, то я согласен с обозначением себя как "умеренно консервативного советского критика", ибо критика ХХ века, в том числе и советская, воспринимала литературу, как и в античные времена, не просто как развлечение или забаву, а как прямое воздействие на душу человека и на всё общество в целом. Сегодня господствует совсем иной взгляд на литературу. Сами же либералы признаются в крахе постсоветского либерального искусства. Поэт Максим Амелин указывает на пластмассовость современного ему искусства: "Вещь недолго и нетрудно изготовить по определённым шаблонам, но, в то же время, она недолговечна в употреблении и совершенно взаимозаменяема. Одна пластмассовая ложка вполне заменима другой пластмассовой ложкой. Вот такая у меня концепция. Поэтому такое бесконечное количество поэтов, каждый сезон приносит новых гениев, и потом их напрочь забывают через сезон". Поэт Александр Кабанов ещё более откровенен: "Нужно изначально понять, что писать стихи - это удовольствие телесного уровня. Как только ты это понимаешь, ловишь этот кайф…" Я думаю, что все критики моего поколения и старше, от Топорова до Чупринина, от Аннинского до Лобанова, от Курбатова до Латыниной - такие же "советские критики брежневского времени", кто поконсервативней, кто полиберальней, и не считают поэзию телесным наслаждением или же пластмассовой ложкой. А что касается моей консервативности, то она и заключается в том, что как консерватор, как охранитель прошлого я не могу отказаться при составлении своего рейтинга даже от чуждых мне поэтов типа Евтушенко (читайте мою статью "Оральный пафос Евтушенко") или Багрицкого. Консерватор не сбрасывает никого из заслуживающих поэтов минувших дней с корабля современности. А либерал, забыв спокойно и о Павле Васильеве, и о Юрии Кузнецове, составит весь список из бесконечного повторения своих "четвёрок" от Пастернака до Мандельштама, постепенно снижая качественный уровень до Веры Инбер и Ильи Эренбурга. Когда-то Владимир Маяковский любил посмеиваться, читая вслух пародию одного из консерваторов: "Дико воет Эренбург, Повторяет Инбер дичь его. Ни Москва, ни Петербург Не заменят им Бердичева". И ещё. Похоже, что Виктор Топоров, так же, как Ефим Лямпорт или Изя Шамир, прочно вписаны в чёрный ряд "консерваторов". С чем и поздравляю своих коллег.

Интересно, а либералы из "Open Space.ru", возмутившись моим сопоставлением разных имён, поинтересовались, как Осип Мандельштам относился к Павлу Васильеву, а Давид Самойлов - к Татьяне Глушковой? Ведь это всё - тоже "советские поэты", и отношение к поэзии друг друга у них никак не определялось по "пятому пункту" или по идеологической направленности.

Думаю, что и альтернативный список поэтов, составленный, в основном, из интернетных сообщений читателей на форуме "Завтра" и добавлений читателей Живого Журнала, не всеобъемлющ. Много на Руси поэтов, хороших и разных. Даже из читательского списка половина осталась за бортом, никак не влезали в указанное число. Тут уже я сам вычёркивал лишних, исходя из собственных критериев. Меня и судите. Читайте альтернативный список поэтов ХХ века в следующем номере.

"В области духа христианство -

самая великая революция"

Фёдор Абрамов

О религии мы рассуждаем, как о чём-то, прошедшем через третьи руки. Православие для многих из нас стало чем-то чужим, забытым, чудом сохранившимся реликтом из прошлого, мы часто не ощущаем живой, сердцем бьющейся взаимосвязи между нашим прошлым и настоящим. Мы живём одним моментом и то, что грозит разорвать, порушить его границы, мы пытаемся перечеркнуть.

Перечеркнуть, забыть то многовековое прошлое, составляющее нашу гордость и славу, забыть ту тысячелетнюю могучую культуру - наследницу великих культур древности и опирающуюся на Православие. Хотим мы этого или не хотим, но именно эта традиция и является, по сути, нашим всем, из неё складывается то понятие, которое именуется духовностью. И неважно, делает ли писатель сознательную установку, или же он просто талантливый художник, но эта традиция, эта культурная память, несущая в себе огромный духовно-нравственный потенциал, систему ценностей, подспудно прорастёт в его текстах. Главное, чтобы художник был искренним, правдивым человеком. Именно такой пример и являл собой Фёдор Абрамов - писатель, подходивший к христианству чрезвычайно осторожно, открывающий его, в первую очередь, через народную нравственность. Исследуя душу, к примеру, простого крестьянина, он ясно осознал: сколько бы ни выкорчевывали, ни отнимали у человека веру, она - жива. В ней, в её неописуемой красоте и необыкновенной чистоте - залог возрождения нации и каждого отдельного человека.

Чрезвычайно важным является открытие в конце 90-х для широкого круга читателя неоконченного произведения Абрамова - "Чистой книги", которое самим автором расценивалось как главное дело всей его творческой жизни.

Первое и, пожалуй, самое главное, о чём напоминает нам Фёдор Абрамов - это что вера жива, что она везде, она - воздух, пропитанный тысячелетней историей, её невозможно выкорчевать, ведь даже разобранный по кирпичикам монастырь, церковь получает новую жизнь: из её останков складывают деревенскую избу (роман "Дом"). Так и вера, святость переходит и вживается в быт людей, уходит на подсознательный уровень и становится той естественной религией, коей было язычество для наших предков.

Крепко сидит в народном сознании Евангельская этика. Она воспринималась неким преданием, переходящим из поколения в поколение; завещанная родителями - живая, неотрывная от обыденной жизни (Федосью учила "родная мать: добрым словом да смирением обезоруживать ругателей и лиходеев"). Здесь в душе человека и хранилась эта вера, будто сокровище в заветном сундучке, именно в ней была перенесена через лихую годину и отсюда заново воссияет миру. Что очень важно, писатель говорит о стремлении человека навстречу Церкви, но и о необходимости движения Церкви навстречу человеку. Ведь люди будто бурей огромной разрушительной силы были вырваны с корнем, оглушены, их сознание было задавлено. Задача Церкви приживить их обратно, врастить заново в почву. Как раз в том, что Церковь не всегда шла навстречу человеку, не всегда должным образом вслушивалась в его проблемы, замечала его нужды, Фёдор Абрамов видит причину того, что человек отошёл от неё и с головой окунулся в омут различных теорий, обещающих ему скорые жизненные блага.

В "Чистой книге" писатель говорит о двоякой роли Церкви: "прогрессивная (Русь объединили) и отрицательная: научила русского человека умирать, но не научила жить (воин, но не личность)".

Эта двойственность отражается во многом. Существуют Марьюшка, монастырь с его суровой аскезой и, с другой стороны, сельский священник Аникий, проповедующий красоту и радость жизни. Отсюда и нет общей точки зрения по вопросу о ценности земного человеческого существования. Жизнь - высшее благо, высшая ценность, дар Господень, и в тоже время - некий временный полустанок между двумя крайними координатами: смертью и вечной жизнью. В связи с этим тело человеческое может восприниматься как сосуд греха, темница души, и одновременно - храм. Быть может именно поэтому, застряв между двумя "или-или", религия окончательно и не реализовала свою миссию. Потребовался марксизм, чтобы сделать крен в другую сторону, чтобы утвердить и попытаться реализовать так долго чаемое Царство Божие на земле. Утвердить за счёт отрицания всё тех же крайних координат. После чего остаётся только человек перед лицом другого человека, с лицом перекошенным яростью и злобой, готовым на всё, чтобы уничтожить смерть и в месте с ней вечную жизнь. Так Царство Божие превращается в поле брани, на котором гибнут в ужасных муках сотни, тысячи, миллионы.

Абрамов вслед за Достоевским показывает тот необычайный вред, который причиняет подмена живой, настоящей жизни какой-либо искусственно созданной идеей. Ей будто "золотому тельцу", языческому идолу люди приносят себя, своих родственников, знакомых, весь мир в жертву. Гунечка - младший сын в семье Порохиных: "Сама доброта. Монастырь, церковное любил. Молитвенник семьи. Пост соблюдал. Готовил себя в монахи. Любил божественное… Мир, лад вносил". И что же, чем он кончил?

"Началась революция. И всем сердцем прилепился к революции. На земле царство Божие установить! Бог - любовь. Справедливость. Братство. Не было человека, которому бы так были близки идеалы революции: свобода равенство, братство. Гунечка записался добровольцем. 18 лет. Убит в первом же бою". Вот только праведный отрок Артемий Веркольский, поражённый молнией, почитаем за святого, а Гунечка, которого многие пророчили в святые, так и не стал им.

Писатель делает акцент на том, что у коммунизма и христианства примерно одни и те же корни: "Русскую почву усердно, столетиями засевали семенами христианства. А семена христианства так ли уж отличаются от семян марксизма? Нет, их нравственная основа одна и та же. Только марксизм обещает урожай скорый, в этой жизни, а христианство - за её пределами. И как же исстрадавшимся, измучившимся россиянам было не соблазниться, не принять в своё чрево семена, обещающие рай на этой земле?" (цит. по Крутикова-Абрамова Л. Фёдор Абрамов и христианство. Нева, 1997, N10, с. 174).