История, с которой начинается новое мое автобиографическое повествование, частично использована в эпилоге романа "Мой Сталинград". Мне показалось, что она, история эта, будет весьма уместной как связующее звено между двумя документально-художественными вещами, в коих основным и единственным повествователем является автор, он же и постоянно действующее лицо в ряду бесконечного ряда других сменяющихся лиц, несущих собственные имена. К тому же я понял вдруг, что как бы далеко я не ушел от прежних своих героев, в какие бы дали-дальние не увела меня судьба от них, но Сталинград-то не отпустит от себя, он останется со мной всегда, до конца дней моих. Ибо он — во мне, а я — в нем. И не только я один…
Александр Проханов в своем выступлении на презентации "Моего Сталинграда" сказал: "У меня возникло ощущение, что эта книга является длинным, обстоятельным письмом фронтовика о том, что с ним происходило на фронте. Письмо это Михаил Алексеев писал 50 с лишним лет. Начинал писать еще тогда, в сталинградских степях, своим домашним, в саратовскую глубинку, но потом сам вернулся домой и сам прочитал свое давнишнее письмо. Он одновременно и отправитель военных треугольников зимы 1942-1943 годов, и их получатель, спустя полвека".
Ощущение А. Проханова удивительно, даже оказалось поразительно точным по главной сути. Замечу лишь, что давнишнее то письмо составилось из множества писем, и писались они не 50 лет, а двести дней и двести же ночей в окопах Сталинграда, день за днем на протяжении всего побоища. А посылались те треугольники не моим домашним в саратовскую глубинку, Саша, друг ты мой верный, а в малюсенький город Ирбит, затерянный где-то в уральских горах, куда во время эвакуации перебралась из города Сумы одна украинская семья, "а с нею, сообщал я в "Моем Сталинграде", прелестнейшее существо по имени Оля Кондрашенко. Жили мы в уютном и ласковом городке на берегу поэтичнейшей речки Псел в одном доме. И, конечно же, не могли не подружиться. И не знали, что дружба наша будет очень долгой. А виною тому Леля, Оля, Ольга Николаевна — она не давала погаснуть этому светильнику нашей прекрасной, светлой дружбы, так и не перешагнувшей порога, за которым было бы уже другое…".
Вот ей-то, Оле Кондрашенко, я и посылал все свои сталинградские письма. И она сохранила их все до единого! И лишь теперь, спустя шесть десятков лет, стала высылать их мне. Сталинград из кроваво-огненной своей купели вновь вернулся ко мне в моих же собственных письмах. Часть из них использована в новогоднем номере "Российского писателя" 2002 года в большом материале, названном довольно верно "Возвращение огня", где моя маленькая фотография времен Сталинграда помещена рядом с фотокарточкой Ольги 1941 года, в самый канун войны. Основная масса моих писем получена мною уже после того, когда работа над романом была уже завершена, и книга вышла в свет. Но мог ли я упрекнуть свою подружку за задержку!..
Из Сталинградского сражения я вышел живым, хотя мог бы — и даже не мог бы, а просто вроде был бы обязан погибнуть несколько раз по логике кровавой той сечи. Уцелел, и какое-то время еще не знал, что со Сталинградом я породнюсь уже в буквальном, нарушившем намечавшиеся было у нас с Ольгой далеко идущие послевоенные планы, буде суждено мне сохраниться.
С весны 1942 года в Бекетовке, на южной окраине Сталинграда, жила-была девочка-девчонка. Звали ее Галей. Она была тоже сиротой, как и Валя Сероглазка, о судьбе которой рассказано в "Моем Сталинграде", и так же, как у той, у Гали была мачеха, каковую с полным правом можно отнести к классической категории "злой мачехи". И Галя тоже убежала от нее, но не на фронт, а к своей старшей сестре Нине, которая жила с мужем и двумя детьми в Бекетовке.
Но война быстро подкатила и сюда. Получив аттестат зрелости, по окончании десятилетки, девушка добровольно пошла защищать город, ставший не только для ее сестры, но и для нее, родным. С той поры она и стала называть себя "комсомольцем-добровольцем", так вот, в мужском роде. Сделалась связисткой не где-нибудь, а в штабе 64-й армии, когда этот штаб перебрался в Бекетовку. Что и говорить, нелегко ей было там. В горячие минуты боя, а их было много, таких минут, на нее покрикивали все начальники, какие там только были. Замешкается чуть-чуть, а на нее уже все кричат. Особенно сердито — адъютант командующего: известна слабость всех адъютантов ставить себя выше своих непосредственных начальников. Адъютант кричал, а вот Михаил Степанович, командарм, в таких случаях (у Шумилова голос был тихий, глуховатый) говорил тоже строго, но отечески строго: "Ну, что же ты, девушка? Порасторопнее надо. Бой же идет". И Галя любила командующего, но не любила его адъютанта, который, ко всему, домогался еще ее близости. И девушка в конце концов (правда, это было уже в конце войны) добилась того, что ее перевели в танковую бригаду, тоже связисткой.
Все это я узнал потом. А то, что где-то рядом находится человек, который станет моим спутником на целых сорок два года, не знал, не ведал. А случилось это так.
В моей истории нет и капельки вымысла, хотя она могла бы стать сюжетом ловко закрученной приключенческой повести. Жизнь, в особенности фронтовая, подбрасывала иной раз такое, что, как говорится, нарочно не придумаешь.
Конец марта 1944 года. Правобережная Украина. Черноземная, трясинистая, какой ей и полагается быть в весеннюю распутицу. Грязища непролазная. И бредут по ней в своих ватниках три девчонки-связистки. За плечами карабины, за спинами у двух катушки с проводом. У одной — полевой телефонный аппарат. Куда бредут? А туда, на юго-запад, в сторону Румынии, где за горами, за лесами ждет их оперативная группа штаба 64-й, а теперь уже 7-й гвардейской армии, — там их, восемнадцати-девятнадцатилетних, ждут, там они должны раскинуть связь, соединить опергруппу с передовыми частями, вошедшими наконец в сопрокосновение с оторвавшимися в поспешном отступлении дивизиями противника.
Девчата устали до невозможности. Им страшно хочется поесть, а есть-то нечего: тылы с продовольствием отстали, увязли в грязи где-то далеко позади, "бабушкин аттестат", кажется, тоже иссяк: не могли же сердобольные украинские бабули накормить целую армию, вот уже неде-лю двигавшуюся через их селения. А перед тем через эти же селения прошлась голодная и злая от неудач армия немецкая: гитлеровцы не станут церемониться: после них действительно для других народов хоть потоп.
Замешанная сотнями тысяч ног, копыт, гусеничных траков, колесами артиллерийских орудий, дорога уходила в гору и скрывалась где-то за этой горой — оттуда доносились сочные, не приглушенные большим расстоянием артиллерийско-минометные выстрелы и автоматно-пулеметные очереди.
Девчата останавливаются все чаще. Ноги отказываются идти дальше. Они, ноги, дрожат и от усталости, и от страха. Связистки не знают, кто там, за горой, свои или... Вот это "или” и придерживает воинов в ватных брючишках за ноги.
— Девчонки, может, подождем маленько, — предлагает Вера. — Появится же кто-то из наших.
Подруги не отвечают, но вслед за Верой и останавливаются и взирают вокруг себя с робкой надежной. Востроглазая Рита первой различила две разительно неравные человеческие фигуры. Неравенство это сделалось более разительным, когда фигуры стали хорошо видимыми. Одна из них, малая, была облечена в добротный белый полушубок, изготовленный где-то в далекой Монголии, а другая — в шинель, которая достигала лишь до колен, не прикрывая их полностью. Это были военные журналисты из "Советского богатыря": редакция тоже застряла позади, и находилась теперь Бог знает где. Журналисты же, гвардии старший лейтенант Михаил Алексеев, по должности заместитель редактора, и лейтенант Юрий Кузес (в редакционном быту его все в глаза и за глаза называли Казусом) должны были во что бы то ни стало догнать передовые части своей дивизии и добыть там свежий материал для газеты. К этому времени бывший политрук и командир минометной роты, затем заместитель командира по политчасти в артиллерийской батарее под Сталинградом и на Курской дуге, Алексеев поднаторел порядком и в роли газетчика, убедившись на своем уж опыте, что действительно не Боги горшки обжигают.
Чувствовали себя эти двое малость пободрее, потому что в последней перед этой горой деревне, в самой крайней хате, смогли подкрепиться все же по "бабушкиному аттестату". Хозяйка, пожилая "тетка" Фанаска, поначалу всплеснула, руками, завидя в дверях этих двух добрых молодцев, поскорее сообщила, что они за одно только это утро оказались у нее сотыми: ризве ж их "усех нагодуешь", то есть накормишь?! Призналась все-таки, что осталась лишь одна сваренная для холодца коровья голова — "бильш ничего нема".
— А ты, тетенька, не могла бы отдать ее нам? — осведомился Юрка Кузес.
