У неё это вышло так случайно. И вот он опять, затронутый нечаянно обронённым ею словом, упомянул о минувшем несчастье людей. Напомнил ей о погибших сыновьях, горькие воспоминания переполняли её сухую грудь. Клокотали в ней, подпирая к горлу, обжигающие комья, душили и выжимали слёзы из давно выплаканных глаз.
– Хватит, Васильевна! – подняв наполненный бокал, сказал Лукин и предложил гостям выпить.
А когда горечь воспоминаний улеглась, Агриппина Васильезна спросила:
– Что это на самолёте ни качнёт, ни тряхнёт тебя, словно в горнице сидишь?
– Это вам, Агриппина Васильевна, повезло, – отставляя тарелку, объяснял Петров. – Самолёт, так же как и корабль на море, качает. Бросает вверх, вниз, в стороны, а если поблизости гроза, то тут уж держись…
– Одним словом, Агриппина Васильевна, по-нашему это болтанка называется, – не отрываясь от тарелки и усердно работая ножом, вставил второй пилот Вася Сиваков.
Все обратили внимание на его склонённую над тарелкой голову с редкими русыми на косой пробор волосами. А он, не шевельнув ею, продолжал:
– Вот над морем, скажем, или ночью, рано утром, вечером и в хмурый пасмурный день с моросящим дождём, самолёт летит спокойно, как в молоке, по-авиационному говоря. Но в ясный знойный полдень, когда по небу разбросаны белые, пышные кучевые облака, – он поднял своё со вздёрнутым носом лицо, – вот тут-то воздух, как бурливый океан.
– Нет, всё не то, – старательно обдувая блюдечко с чаем, – возразила Агриппина Васильевна, – плох ваш океан. Говоришь, качает, а волны не видно. Да и убиться можно, высотища-то, страсть какая. Вот на море, как поднимем, бывало, с мужем парус, да как пустим реюшку по зелёным волнам, она, будто птица, только брызги в сторону. Простор, простор какой, аж на душе широко и весело!
– Да так и утонуть можно, глубина-то какая, опасно, – подшутил Лукин.
– Ну, ты не злоязычничай!
– Виноват, Васильевна, – смущённо ответил Лукин и, взяв со стола блюдо с жарким, попросил: – Продолжай, Васильевна, продолжай!
– Бывало, ветер к западному берегу льдины с залёжками тюленя натащит. Становится слышно, как белки, словно грудные дети, плачут. Залёжка почти домой пришла. Тут всем селом на лёд выбегаем. Прыгаем через трещины. Лезем через торосы. И страх, что льдина может от берега уйти, и тяжесть пути – всё забываешь, лишь бы с добычей вернуться. Этим мы, бабы, с ребятишками занимались. А мужчины далече в море на чунках выходили. День и два их ждём. Привезут тюленя, отогреются. Тем временем мы им крутых, крутых – вот с эту тарелку, лепёшек настряпаем. Уходя, они их вот так, – и Агриппина Васильевна, встав, ловко положила тарелку на грудь и запахнула полой кофты, – это, чтоб на морозе она у тела грелась… И снова ждём. – Вздохнув, она как-то скорбно произнесла последние слова. – Однажды ночью шторм занялся. На острове оставались дети да женщины. А ветер так завывал в чердаках, аж по коже мороз пробегал. Поднялась и зашуршала ракуша. Хлопали ставни, я вышла прикрыть их и не увидела огня маяка. Небо, остров и море, казалось, стали одной тёмной ямой. «Что будет, что будет?» – думала я. К утру затихло. На берег все бегут, бегу и я. Мелькают бабьи платки и быстрые ребячьи ноги. Слышу крики. Лёд оторвало! Лёд от берега пошёл!
Петров сидел, будто на горячем стуле. Он порывался встать и что-то сказать. Но все, увлечённые рассказом старой рыбачки, не замечали этого.
– Смотрю, – продолжала Агриппина Васильевна, – вместо льда синеет вода. Сердце так и сдавило, а ноги, как не мои, не идут, подкашиваются. Вдали чуть-чуть виднеется полоска льда. Вдруг вижу: невдалеке от берега льдину несёт, а по ней человек бегает. «Кто? Не мой ли?» – каждая рыбачка подумала тогда. Все с тревогой глядим и топчемся на промёрзшем песке, а помочь не можем. А он покружился, покружился у края, да и хлобысь в воду. Только ахнуть успели мы, а он уж поплыл.
– Лодку! Лодку! – раздавались голоса. Быстро спихнули и подобрали его. Сосед мой оказался.
Петров не выдержал. Вскочил и крикнул на всю комнату:
– Отец, отец то был мой!
В наступившей тишине комната будто сразу опустела. Агриппина Васильевна неуверенно повернулась к Петрову, протягивая перед собой руки, медленно переступая и пошатываясь, направилась к нему. Петров вмиг очутился рядом с Агриппиной Васильевной, и она, припав к нему на грудь, задыхаясь от волнения, заговорила:
– Петюша! Родной мой. – И, нежно поглаживая его мускулистые руки, продолжала: – Вот ты, разгадка моя. Ну, вылитый Тимофей… и ростом удался в отца. Зина! Земляк наш, какая встреча! С земляком ведь летели-то. Тебе, нет, не вспомнить его, совсем ты крошкой ещё была, когда покинули они остров. А Петюш… – она хотела сказать: Петюше – и поправилась: – Петру Тимофеевичу седьмой годок тогда шёл. – И старушка, будто нечаянно, легонько пальцами коснулась рубца на его брови.
– Полно, Агриппина Васильевна, – подведя её к столу, смущённо отговаривался Петров. – Называйте меня, как и раньше. А это ещё на острове… с детства он у меня…
– Вспоминаю, вспоминаю, как тебя льдиной тогда хватило, – и, сочувственно покачав головой, спросила: – Ну, что отец, матушка? Живы ли? – интересовалась она.
– Давно, в один год умерли, – тихо ответил Петров. А нас с сестрёнкой в детдом определили. Затем лётное училище и армия довершили моё воспитание. И вот, как видите, Агриппина Васильевна, я здесь перед вами. На родине, на Каспии. Буду летать, указывать ловцам рыбные косяки, помогать им в минуты опасности, – и он усадил землячку на стул.
Агриппина Васильевна улыбнулась ему и, переведя свой взгляд в далёкий угол комнаты, в раздумье заговорила:
– То один, то другой в ту пору возвращались рыбаки. А мой так и не пришёл, – почти шопотом закончила она, и было видно, как задрожали её сжатые сухие губы, а на глазах заблестели слезинки.
– Ну, опять ты, мама, – ласково сказала Зина.
– Нет, я так, уж, видно, просто от старости. – И, чтобы скорей забыть тяжёлые воспоминания, она снова завела речь про самолёт.
– Вот в ту пору, хотя бы самый маленький самолёт! Я бы на его хвосте полетела. Только бы найти, помочь. И жил бы, жил мой Егорыч! – И, скорбно покачав головой с прямым пробором седых волос, спросила:
– Скажи-ка, Петюша, когда же построили-то первый самолёт?
– Давно, Агриппина Васильевна, – вставая за спинку стула, будто для доклада, отвечал Петров. – Ещё в 1882 году русский моряк офицер Можайский построил первый в мире самолёт. Аппарат его поднялся в воздух, и человек впервые полетел, как птица. То было время рождения авиации. Но царизм мял и душил творческие силы народа. Великое изобретение было так же отвергнуто, как и многие другие. Старая Россия не могла создать своей авиации. Только Октябрьская революция положила начало советскому самолётостроению. После разрухи в стране поднималась индустрия, росла авиационная промышленность. И вот, дорогая моя землячка, когда только завершилась первая пятилетка, товарищ Сталин сказал: «У нас не было авиационной промышленности. У нас она есть теперь», – и Петров, посмотрев в её задумчивое лицо, громко закончил:
– Да, Агриппина Васильевна, сейчас уж не тревожатся за свою судьбу такие, как твой Егорыч! Рыбаки воочию убедились, что наша авиация сильна!
– Да, да, – повторила она, находясь ещё под впечатлением слышанного, – это хорошо.
– А теперь меня послушай, родной. Старики вот всё говорят: мне осталось только на самолёте полетать, да и помирать можно. А я сейчас скажу: нет. Слетала и жить хочется. Хочется жить и видеть, как наши соколы на луну или там ещё на какую звезду первыми полетят.
– Живите, дорогая Агриппина Васильевна! Живите! На радость вашим детям… Всем нам. Живите! И вы увидите, что это будет! Непременно будет!
Черни – прибрежная мелководная часть моря.
Неподвижный лёд, примыкающий к берегу.
Приветствие на казахском языке.
На казахском языке – «хорошо»
Тюленья шкура со слоем жира
Сети для лова белорыбицы.
