Объектом, на котором эта почти всеобщая глухота была продемонстрирована с наибольшей силой, стал дневник Анны Франк. Восславлять годы, прожитые Анной Франк в убежище, — значит, по сути дела, замалчивать природу и смысл ее гибели. Четкая оптика дневника не наводится на конкретные обстоятельства смерти автора, их она беспомощно оставляет в тумане, и затуманенность восприятия, особенно у юных читателей, ведет к бесстыдству.
Это бесстыдство присвоения. Кому принадлежит Анна Франк? Мальчикам и девочкам всего мира, скажут сентименталисты. Стоит рассказать в таком случае о поразительной переписке, опубликованной в 1995 году под названием «С любовью, Отто», между Карой Уилсон (в девичестве — Вайс), родившейся в Калифорнии в 1944 году, и Отто Франком, отцом Анны Франк. Двенадцатилетнюю Кару киностудия «XX век — Фокс» пригласила пройти пробу на роль Анны в намечавшейся экранизации дневника. «Я не получила роли, — пишет Уилсон, женщина средних лет, — зато обрела целый новый мир. Дневник Анны Франк, который я читала и перечитывала, обращался ко мне — к моим дилеммам, к моим тревогам, к моим тайным пристрастиям. Она чувствовала то же, что и я… Я настолько отождествила себя с этой владеющей даром слова девочкой моего возраста, что внутренне, как мне теперь кажется, в некотором смысле стала ею». И на каких же признаках сходства основывает Уилсон свое острое чувство тождества с преследуемой и скрывающейся от преследования девочкой?
Я была противна самой себе… Я стояла на краю этой ужасной бездны переходного возраста и, как Анна, нуждалась в собеседнике <…> (По иронии судьбы Анна тоже хотела большего внимания со стороны своего отца.) <…> Вся папина жизнь состояла из деловых встреч. Домой он приходил слишком усталый или раздосадованный, так что я не могла излить ему душу. И еще одно обстоятельство роднило меня с Анной. Нам обеим надо было делить жизнь с сестрами, которые казались нам красивей и умней, чем мы сами <…> Несмотря на колоссальную разницу в нашем положении, Анна — я и доныне это чувствую — помогла мне пройти через годы взросления с ощущением внутренней собранности. Она говорила за меня. Она была сильной за меня. Она не теряла надежды, когда я готова была сдаться.
Сквозь переписку между повзрослевшей Карой Уилсон и Отто Франком (которая длилась, что примечательно, с 1959 года до его смерти в 1980 году) кое-где проглядывают ее интересы. Вот, например: «Стоял 1968 год — как он врезался мне в память! Забыть его невозможно. Отис Реддинг „сидел на причале у залива“[56] <…> а мы вполголоса подпевали битловской „Хей, Джуд“». Затем опять: «1972 — что это был за год! Именно тогда я посмотрела один из любимейших фильмов моей жизни — „Гарольд и Мод“ с невероятной музыкой Кэта Стивенса[57] <…> Помню, как подпевала „Американскому пирогу“ Дона Маклина[58], как грезила под чудесную песню Роберты Флэк[59] „Когда я в первый раз увидела твое лицо“» — и так далее. «В 1973–1974 годах, — сообщает она, — я носила головные повязки, ожерелья из настоящих ракушек и все-все-все индейское. Страшно модны были татуировки…» — но довольно. Татуировки, упускает она из виду, были модны в Аушвице; по поводу уцелевшего узника Аушвица, который более двух десятилетий был ее терпеливым корреспондентом, Уилсон замечает: «Какой, собственно, у него, бедного, был выбор? При каждом новом приступе болезни под названием „нет, я больше этого не вынесу“ я облекала ее в пространную диатрибу, обращенную к моему заокеанскому гуру — Отто Франку».
Тот факт, что человек, назначенный ею самой себе в гуру, год за годом отвечал на ее нескромные и малоинтересные излияния, может пролить некоторый свет на характер Отто Франка, о котором мы имеем в целом довольно смутное представление. Его ответы из Базеля, где он поселился со второй женой, неизменно участливы, любезны, доброжелательны. Когда Уилсон родила ребенка, он послал ей музыкальную игрушку, и он откликался на все ее сообщения о том, что ее волновало и радовало, — о сынишках, об уроках танцев, о работе мужа в рекламном бизнесе, о ее литературных опытах. Но есть в его письмах и серьезные суждения на общественные и политические темы: это хорошо, писал он в октябре 1970 года, когда человек «активно участвует в попытках устранить несправедливость и разного рода унижения, но мы не можем разделить Ваших взглядов на „Черных пантер“[60]». В декабре 1973 года: «Как Вы могли себе представить, мы глубоко потрясены внезапным нападением арабов на Израиль в Судный день, и сейчас мы скорбим вместе со всеми, кто потерял родных». Уж он-то знал кое-что о потере родных. Уилсон, беззаботно скользнувшая мимо этих далеких от нее дел, поглощена совсем другим: «Наши малыши та-а-а-ак забавны!»
Беззастенчивый пустячный щебет Кары Уилсон, одной из тысяч тех, кто «отождествил себя» с Анной Франк, и просто оказавшейся посмелее остальных, загадывает нам загадку. Не в том дело, что интеллектуальное расстояние между Уилсон и Анной Франк огромно: не могут же все склонные к рефлексии девочки-подростки быть настолько одарены. Но неужели Отто Франк не понимал, что Кара Уилсон глуха ко всему, что стояло за гибелью его дочери? Неужели он не видел по одним лишь этим письмам, как легкомысленный подход к дневнику может способствовать забвению — забвению того, что стремительно становилось историей? Укрытое от внешнего мира домашнее пространство, сколь бы велика ни была угроза ему, может временами мимикрировать под обычную жизнь. От юных читателей, которых побуждают обращаться к дневнику, не всегда можно ждать, чтобы они почувствовали, распознали стоящий за этой мимикрией страх. Большей частью они, подобно Каре Уилсон, его не распознают. Актриса Натали Портман, в декабре 1997 года шестнадцатилетней девушкой дебютировавшая в роли Анны Франк в новой бродвейской постановке знаменитой пьесы по ее дневнику (пьесы, которая сама по себе повлияла на прочтение дневника), вынесла, как передавали, из знакомства с ним мнение, что «здесь много юмора, много надежды, и она — счастливая душа».
Отто Франк, как выясняется, потакал этому легковесно-жизнерадостному взгляду. Снова и снова, во всех мыслимых контекстах он целенаправленно подчеркивал «идеализм Анны», ее «бодрость духа», почти никогда не призывая обратить внимание на то, как и почему этот идеализм и этот дух были погублены, и неизменно говоря об источниках ненависти в самых общих чертах. Если верно, что ребенок — отец самого себя в зрелости, если детство формирует нашу грядущую восприимчивость, то Отто Франк, несмотря на свои страдания в Аушвице, возможно, имел с Анной меньше общего, чем он готов был признать. В то время как дневник издавался в стране за страной и его слава стремительно росла, отец говорил не только о дочери, но и за дочь — и кто, если уж на то пошло, имел на это большее право? Выживший мужчина заместил своего погибшего ребенка, убежденный, что служит для его слов верным рупором. Для такой убежденности у Франка, однако, не было оснований: отцовство не дает права на подобную подмену. Его собственное детство в немецком городе Франкфурте было совершенно безоблачным. Сын банкира, он преспокойно жил вплоть до установления нацистского режима (ему тогда уже было сорок четыре). В девятнадцать лет, чтобы освоиться в мире бизнеса, он поехал в Нью-Йорк с Натаном Штраусом, своим товарищем по студенческой скамье и наследником сети универмагов «Мейсиз». Во время первой мировой войны Франк служил офицером в немецкой армии, в 1925 году он женился на Эдит Холлендер, дочери промышленника. В 1926 году у них родилась Марго, в 1929 году — Аннелизе-Мария, которую называли Анной. Его вполне светское мировоззрение было характерно для эпохи постепенной ассимиляции или, точнее, приспособления (которое включает в себя толику почтения к установленному порядку), когда немецкие евреи были, по крайней мере по их собственному мнению, неплохо вписаны в немецкое общество. С рождения Отто Франк дышал легким, привольным воздухом, каким дышала состоятельная буржуазия.
Детство Анны, напротив, было омрачено почти с самого начала. Ей было четыре, когда в Германии начали преследовать евреев, и с той поры до своей страдальческой кончины она жила жизнью беженки и потенциальной жертвы. В 1933 году семья уехала из Германии в Нидерланды, где у Франка были деловые связи и где он создал и возглавил фирму по продаже специй и пектина. В 1940 году немцы оккупировали Нидерланды. В Амстердаме еврейских детей, и Анну в том числе, вышвырнули из системы государственных школ и заставили носить желтую звезду. В тринадцать, 19 ноября 1942 года, уже находясь в убежище, Анна Франк писала:
По вечерам в темноте я вижу ряды хороших, ни в чем не повинных людей, они идут, с плачущими детьми, все идут и идут, ими командуют несколько эдаких типов, их бьют, мучают до того, что они валятся с ног. Никому нет пощады. Старики, дети, младенцы, беременные женщины, больные, все, все идут вместе на смерть.
