Саркастический смех у телевизора в общении с бутылкой — надежный приют простого русского человека, хорошо знающего о том, что роландов и былинных героев больше нет. Емелина интересуют перешедшие границу. Сам поэт совершил это деяние с помощью алкоголя; маргинализм существования помогает сбить оковы. Страна давно перешла границу с помощью лицемерия. Алкоголизм массовой культуры — важная тема Емелина. Русский ход (и для поэта, и для страны) — дать ответ неласковому миру воссозданием в себе измененного сознания, превращением в бомжа (стихотворение "Смерть бомжа" здесь весьма органично). Емелин — талантливый русский человек в обычном плену: и водка есть, есть и зависимость от осмеиваемого. Выключить телевизор не получается. Концентрация на себе выявит недостаточность себя? И поэтому лучше талантливо хохотать над глупой и навязчивой телевселенной?
Творчество нашего поэта — фарсовая защита личностного бытия, но объект осмеяния способен вбирать в себя смеющегося. Вагантом быть легко? Потреблять информацию, чтобы выплюнуть ее в тех, кто эту информацию контролирует, дозирует, превращает в незатейливый миф. Емелин — олицетворение обыденности русского бунта в его нестрашной, житейской форме: все, исходящее от власти (политической, телевизионной, культурной), должно быть побеждено смехом. Творцом позитивной житейской реальности быть не получается, потребителем и исполнителем быть совсем не хочется. Приходится пить, чтобы интереснее смотреть. А когда долго смотришь в экран, остановить запой и вовсе сложно.
Как Юрий Клинских ("Сектор газа") и Глеб Самойлов ("Агата Кристи", "The Matrixx"), Всеволод Емелин выступает в роли летящего вниз головой неформала, который против — всегда, всего. Клинских, умерший в 2000 году, видел себя в панк-культуре: темы и сюжетные контексты — водка, наркотики, вампиры, грязь души, исповедь хама, мат. Самойлов, умерший в "Агате" и организовавший новый проект, мыслит себя в декадансе: минорная музыкальность, многозначительная обреченность, внутренний милитаризм, эстетизм формы и причудливость грехов. У Клинских акцент сделан на простом парне, который вряд ли будет долго жить. Самойлов следит за одиноким волком, не способным смешаться с толпой потенциальных самоубийц.
У всех троих, включая Емелина, тема измененного сознания и гибнущего от ненужных веществ организма — на видном месте. Человек-сердце уступает позиции человеку-печени. Герой — желчный, под интоксикацией, желающий продолжать, зная, к чему это ведет. В тексте Емелина "Печень" уловленный циррозом персонаж, воспевая "печень — трудягу кроткую, живущую не по лжи", вспоминает и паленую водку демократии, и "черный вторник, дефолт, замиренье Чечни", и Горбачева с Лигачевым, "до сих пор сидящих в печенках".
Емелин остается социальным поэтом, который хорошо осведомлен о внешнем мире. Этим он серьезно отличается от Клинских или Самойлова, стремящихся обособиться в собственных болезнях. Емелин ищет формулы соотношения личного и общественного, стремясь при этом наращивать болезненное Я: "Страна воскреснет с новой силой,/Спасет ее капитализм./Жаль, что меня сведет в могилу/До той поры алкоголизм" ("Пейзаж после битвы"). Элегия у Емелина — в подтексте, он нуждается в ней. Потому так много стихотворений о смерти — Майкла Джексона, леди Дианы, верблюда на русско-украинской таможне, бомжа, Туркменбаши, ваххабита, американцев 11 сентября, полковника Литвиненко. Как бы ни смеялся, ни иронизировал поэтический повествователь Емелина, источником вдохновения остается смерть и мысль о ней. В этом контексте Емелин — настоящий поэт. Собственная кончина его сильно занимает. В мыслях о ней есть вийоновские ноты скорби о своем подлинном внутреннем человеке, который будет погребен вместе с ущербной телесной оболочкой, не часто ощущавшей счастье. И трудно сказать: мешает поэзия напиться до смерти или, наоборот, активно подгоняет на этом пути, подталкивает к финишу.
"Памяти Майкла Джексона" — один из самых динамичных текстов в плане соотношения личного и социального. Уловленный масскультурой образ может музыкальным рефреном гибельной композиции. Гибнет сам Джексон, поэт и страна: "Граждане шли, как на парад,/Скандируя: "Ельцин! Ельцин!"/А вечерами в программе "Взгляд"/Песни нам пел Майкл Джексон". Джексон "принес перестройку и гласность и прочие блага свободы". Уже умерший Джексон и еще живой герой — в соотнесении: "Вот он идёт походкой лунной/Задом наперед,/Каким я был тогда юным,/А нынче наоборот". Этот Джексон не имеет никакого отношения к музыке, он — знак абсурдного поражения: личного и коллективного: "На почту приходит лишь спам,/А больше ни хера./Майкл Джексон принял ислам,/Да и нам всем пора". Чудовищный Джексон — стереотип мира, который также пляшет к смерти, впрочем, как и сам герой стихотворения, безуспешно мечтающий о позитивных изменениях: "Пересадите мне черную кожу,/Сделайте пухлость губ,/Я в зеркале свою пьяную рожу/Видеть уже не могу".
В стране хорошо лишь иконам информационного антимира: Джексону, Диане, Литвиненко, бен Ладену. Русскому человеку нет места. В очередной раз он избит своей милицией, и не заступится ни ПАСЕ, ни Алла Гербер, ни Глеб Якунин, ни "Мемориал": "Не баптист я, не пятидесятник,/Не иеговист, не иудей./Я один из этих непонятных/Русских, всем мешающих людей" ("Русский шансон"). Герой под атакой — извне, изнутри. Герой не может выйти на линию фронта, потому что понимает: не победил себя. Надо в атаку, но, увы, не пускает собственная зависимость от многого, от безволия, в частности. Иногда удается прорваться через все кордоны, построенные миром-симулякром, и тогда вагант сближается — хоть чуть-чуть — с Иовом, способным вопрошать Бога, смешивать скорбь с бранью и сленгом: "Не ревет тревога,/Не берут менты./Подожди немного,/Отдохнешь и ты… (…) Только крикнешь в воздух: "Что ж Ты, командир?/ Для кого Ты создал/Свой огромный мир?/Грацию оленей./Джунгли, полюса,/Женские колени,/Мачты, паруса?"/Сомкнутые веки,/Выси, облака./Воды, броды, реки,/Годы и века./Где Он, тот, что вроде/Умер и воскрес?/Из лесу выходит/Или входит в лес?" ("Колыбельная бедных").
Красивее всего мир отражается в скорбной или саркастической строке, показывающей, что заброшенная в земные пространства душа, одетая в немощное, больное тело, способна искать только свои слова, отказываясь от официальной риторики. На вопросы "Колыбельной бедных" богословские ответы не требуются. Молитва здесь выступает в форме бытийной претензии, пробуждающей силу человека, не желающего смиряться с крушением собственной судьбы. Но эта высота встречается в творчестве Емелина редко. Чтобы стать новым Вийоном — трагическим поэтом-воином — надо победить в себе журналиста, зависимого от последних известий, и увидеть реальность в безобразии наготы, не утратив при этом способность требовать ответа у не совсем ясного, но, безусловно, существующего источника, и — действовать. Но это будет другая поэзия. Емелинские тексты отражают привычный для сегодняшнего дня русский путь: смеяться и зависеть от осмеиваемого. Болеть от алкоголя, черпать в этом недуге вдохновение, сокрушаться о своей роли маргинала, все проигравшего. И благословлять свое поражение в стихах.
Михаил Кильдяшов -- Зазеркалье империи
Последние два десятилетия русской цивилизации стали катастрофическим искажением её привычного хронотопа, когда в результате тектонических движений истории от Империи одинокими островами отошли союзные республики; когда, по мысли С.Е.Кургиняна, наше священное первородство подменили чечевичной похлебкой и, тем самым, попытались сделать нас Иванами родства не помнящими. Но, вопреки всем законам энтропии, русская душа изо всех сил ищет спасительные пути, русский ум предлагает новые проекты бытия и сценарии будущего. Именно столкновением нескольких таких проектов и стал роман А.А.Проханова "Алюминиевое лицо".
Герой романа — Петр Степанович Зеркальцев — представитель так называемого гламура и самопровозглашенной элиты, избранность которой определяется не глубиной интеллекта, не болящей душой и ответственностью за происходящее, а блеском золотых часов "Ролекс" и драгоценных камней, инкрустированных в платиновые ручки "Паркер". Зеркальцев — журналист, ведущий на популярной радиостанции в режиме реального времени эстетствующие репортажи о новинках зарубежного автопрома и совершающий рекламные автопробеги по Западной Европе и США.
Автосалон — квинтэссенция столичной жизни — представляется Зеркальцеву храмом и консерваторией одновременно. Автомобиль же, становясь продолжением и подобием тела человека, незаметно порабощает его душу, превращается в золотого тельца, на которого элита готова беззаветно молиться, не осознавая в этом самое страшное из всех возможных "восстаний машин"...
