С юга на север тучей
Движется жёлтый дым,
Кто-то решил, что лучше
Жить с ним.
То ли иное племя,
То ли чужой расклад,
И не раскрутишь время
Назад.
Здесь слышатся гул сражений, лязг стали, стоны боли и крики победы, рокот грома и ропот толпы, убаюкивающий треск походных кострищ и пронзительный свист ветра. Звенящая тишина, предшествующая атаке. И одиночество воина, готового броситься в рукопашную. Эта война не имеет конца, она длится и длится сквозь времена, спиралью приближаясь к последнему пределу, за которым времени больше нет. А сами космические часы то мерно отсчитывают секунды, дни и века, а то вдруг рассыпаются в пыль, обесценивая, казалось бы, прожитые годы. Чувство страха или воля к победе — что одержит верх? И здесь вот как раз необходима твердость. Об этом поёт Кинчев.
Как мне страх и сомнения
Взять в кулак.
В бой слов вызвать к радению
Твёрдый знак.
Главное музыкальное отличие "Ъ" — больше клавиш, нежели в релизах последних лет. Но это ни в коей мере не смягчает альбом, но делает его более индустриальным по звучанию. Клавишные партии здесь — словно северное сияние, расцвечивающее суровую броню горизонта, усиливающее контрастность, игру света и тени. Клавиши в "Ъ" — это белые кристаллы льда между черным и белым, это небо — в добавление к крови и почве.
К традиционной алисовской чёрно-красной гамме добавился белый цвет: Север, лёд, чистота и прозрачность. "Ъ" и по форме, и по содержанию получился очень нордическим, гиперборейским. Альбом сводился в Германии, отсюда и чуть заметная тевтонская сумрачность. Твёрдый знак чёрной руной, стальным острием прорубается сквозь айсберг молчания, глыбу белого безмолвия. Огонь и лёд — вечная борьба и неизбывное единство.
Кострами плавить зарю,
Ветром раскрасить угли,
Расправить крылья огню —
Всё, что мы могли.
Подарочное издание диска (как и в случае предыдущего CD "Пульс хранителя дверей лабиринта") выполнено в виде книги. Листы, как древние плиты, на которых выбиты руны. Стилизованный шрифт несколько затрудняет чтение, делает знакомство со стихами — работой, трудом, заставляет вникать в смысл, "от слова к слову лететь".
Слово, что было изначально, несло в себе силу. Облекалось плотью, крепло мускулами, вздымалось в полный рост, сверкало властным взором. Слово, высказанное однажды Богом, стало человеком, сберегая сквозь века память о сокровенном, тайное знание подлинного, великую любовь. Любовь, за которую не жаль отдать и всего себя, сложить голову, пролить свою кровь, а придется — и чужую. А человек, окрылённый любовью, может когда-нибудь вспыхнуть звездой.
Научиться у звезды
Севером отпетых греть,
Радостью гореть,
Песнями дышать
Хоть едва-едва.
Слово — одновременно прекрасно и страшно, оно появляется заранее и остается после. Поэтому тот, кто сорит словами, словно шелухой, пустословит, не держит слово и лжёт, — играет с огнем, в котором и сгорит безусловно. В наш век, как никогда, важно говорить твердо и ясно: "Да" и "Нет". И сказанное или спетое — уже поступок, а не только руководство к действию.
Спел и растаял,
Слово, как живая вода!
Сегодня лишь ясность принципов может преградить путь смертоносной плесени глобального распада. А вязкому многоточию противостоит твёрдый знак. Знак тверди — от земной до небесной. Ъ — графический символ бытия, воспринятого как труд и подвиг. Не беспутное прожигание жизни, но жизнь как восхождение — вот что означает эта потаённая, скрытая от непосвящённых буква. Инфанты-недоросли любых возрастов так любят восклицать: "Не учите меня жить!" Так вот, уметь жить — для этого требуется великое мастерство, потому как настоящая, подлинная и полная жизнь — это работа — нелёгкая, опасная и благородная, — на которую способен лишь человек с большим сердцем. "А с теми, кто не в теме, нечего делить, наши тропы к разным полюсам".
Не утолить пламя в груди
Тем, кто пытался любить.
Учит терпеть боль на пути
К небу — работа жить.
Альбом "Ъ" надо прослушать несколько раз, прежде чем его композиция станет ясна. Совмещая в себе архаику и модерн, средневековый пафос и рок-н-ролльный драйв, "Алиса" отсекает званых от избранных, отпугивая случайных людей масштабностью замысла и брутальностью исполнения. Настоящий рок — стихия огня, а не прохладительная поп-газировка. Тем, кто ожидает от Кинчева каких-то модных "фишек" и "развлекухи", лучше не портить себе настроение. Остальным же "Ъ" станет хорошим подспорьем в ежедневных трудах. Живите хорошо, работайте лучше!
Сергей Шаргунов СМЕРТЕЛЬНАЯ УСТАЛОСТЬ ОТ ВОЙНЫ
"Шалинский рейд" Германа Садулаева входит в шорт-листы Большой Книги и Букера.
Я читал "Шалинский рейд" с особым чувством. Дело в том, что до этого в разные годы я несколько раз побывал в Чечне, проехал всю ее, поэтому быт, характеры и топография садулаевского романа отзываются узнаванием.
В своих первых вещах и в первую очередь в книге "Я — чеченец" Герман Садулаев был более романтичен и поэтичен, но, как прозаик, более уязвим. "Шалинский рейд" — серьезная многоуровневая проза, где публицистичность лишь добавляет горькой достоверности.
Герой здесь изначально и до самого финала чужд всем сторонам "конфликта", и парадоксально: именно это отчуждение превращает его в активного участника. Он словно бы в заложниках обстоятельств, которые бросают его на передний край.
Тамерлан Магомадов — это Посторонний Камю, сомнамбулически делающий выстрел.
Садулаев показал отвратительный фанатизм слепых поборников "шариата", разложение и разбойный хаос Ичкерии накануне второй войны, натуралистично изобразил ужас самой войны, когда мирные люди в одну минуту превращаются в груды обезображенных тел.
Подробнее и точнее, чем в других своих произведениях, Садулаев передает разорванность сознания человека, связанного одновременно с Россией и Кавказом, и вынужденного действовать. На грубом фоне битвы эта внутренняя шизофреническая раздвоенность, по-своему утонченная, особенно очевидна. Раздвоенность, в которой нет жизни и творчества, а есть только близость к смерти, к растворению. Это почти анонимность. Ведь во время большого пожара, где документы второстепенны, герой и сам до конца не знает, как его зовут: Тамерлан Магомадов или Артур Дениев.
Автор предпочел лихому пафосу — грустную сложность. Герой романа — боевик сдает "федералам" место, где прячется Аслан Масхадов. В хорошей новомировской статье Алла Латынина неожиданно упрекает героя в предательстве, скомкавшем композицию романа. Она рассуждает: вот если бы предать вождя так, чтобы смерть только усилила его значение и сделала бы его бессмертным знаменем для всего движения… И вспоминает, как в мессианском ключе некоторые авторы двадцатого века трактовали поступок Иуды. Предательство на смерть Масхадова ничего не изменило в судьбе чеченского подполья, а значит, деяние Магомадова снижает страстный накал повествования.
Я не согласен с такой оценкой. По-моему, Садулаеву хватило зрелости не лепить бескомпромиссного и победоносного боевика-героя, а показать запутанность чеченской драмы и колоссальную усталость воюющего от войны.
Сегодня одни желали бы вечного "сопротивления повстанцев", другие возмущаются "легализацией головорезов". По-моему, есть третий вариант, он же единственный: трудный мир. Достаточно вспомнить, как радикальный бард Тимур Муцураев, благодаря своим песням ставший символом чеченского подполья, в конце концов примирился с новым укладом, с Чечней в составе России.
Устранение главаря боевиков, на которое идет ближе к финалу Магомадов — это мучительный (воистину в стиле древних апокрифов и еретических прозрений ХХ века) выбор мира. Ценой совести, имени, собственной личности загасить войну. Так святые просили Всевышнего обречь их на муки ада — лишь бы все другие не страдали и спаслись. Собственно, это можно назвать актом джихада, но направленным не на разжигание пожара, а на его прекращение: если вожак был праведником, он все равно попадет в рай, его от развязки уже не уберечь, зато сколько мирных и юных людей избегут смерти, лишившись лидера.
