о. Георгий Митрофанов. И здесь я выражусь, может, парадоксально, но меня очень пугает попытка как можно быстрее восстановить монастырь таким, каким он был. За этой попыткой восстановить монастырь таким, каким он был, как будто бы прячется желание сокрыть от нас вот этот страшный опыт — опыт, для церкви не менее важный, чем для общества. «Вы знаете, ну, случилась такая неприятность, был Соловецкий лагерь. А теперь опять монастырь, как он веками стоял». Это будет по отношению к Господу Богу величайшей неправдой, если это случится.
Вдовин. Мы все время — то про ужасы царизма, то про ужасы большевизма, то про ужасы музеефикации, то про ужасы клерикализации. Но Двадцатый век со всеми его ужасами — был. Его не отменишь. В каждой семье один сидел, другой сторожил. Это прошло по всем семьям, через каждое наше сердце. Выяснять, кто прав, кто виноват, отдавать кому-то одному нельзя. Существуют институции, которые примиряют разнородные интересы. И, простите, с настойчивостью идиота повторю: единственная такая институция сейчас — музей-заповедник, национальный парк с максимально широкими границами.
Ведущий. В национальном парке можно будет за белухой наблюдать?
Вдовин. Да.
Ведущий. Тогда договорились.
о. Георгий Митрофанов. Нельзя противопоставлять церковь истории. Как раз христианская церковь всегда подчеркивала значимость истории, потому что Бог пришел к человеку в истории, как конкретная историческая личность, Он откровение Свое являет человечеству через историю. И то, что в какой-то момент монастырь не просто перестал существовать на Соловках, а на его месте появился страшный Соловецкий лагерь, предполагает иное отношение и к проблеме собственника. Один, не один, монастырь, не монастырь. Я считаю, что для нашего государства, российского — не только, наверное, в лице его музейных учреждений — является нравственной обязанностью увековечить память о преступлении, которое советское государство совершило перед нашей страной. В том числе перед русской церковью. И нравственная обязанность нынешнего государства является создать условия для возрождения на Соловках монашеской жизни. Но, понимаете, монашеская жизнь, она ведь не сводима к каким-то конкретным стенам. Она предполагает, прежде всего, людей, которые несут свое сердце и веру в Господа. И историческую память о прошлом, в том числе — об этом монастыре и об этом лагере.
Зелинская. Наше общество — как перемешанный пазл. Мы должны все как-то одновременно собрать, сложить, и чтобы края не кололись. Я понимаю, что иногда это больно. Вот только что Геннадий Вдовин сказал, что не надо нам искать виноватых, пусть примиряются все, и красные, и белые, и черные, и зеленые… Черные и зеленые не знаю, как, а вот красных и белых в моем сердце — ну, не примирить! Ну, не найти мне в себе вот этих чувств! Тем не менее, я понимаю, что за какую нитку истории ни потяни, только кровь, гной, позор. Хочется искать общественного согласия, потому что на этом расколотом фундаменте построить ничего невозможно. Мне кажется, на Соловках надо искать возможность сочетания интересов основных участников: и монастыря, и музея-памятника страданиям, и конечно белухи… Я не постесняюсь при отце Георгии процитировать: «Всякое дыхание Бога славит». Так что и птички, и белухи, они там тоже найдут свое место.
Ведущий. И барды… (Смеется.)
Зелинская. И барды, извините, если они не оскорбляют чувств окружающих…
о. Георгий Митрофанов. А тогда почему нудисты неуместны? Они, может быть, тоже хвалят Господа?.. Никто же не призывает прогонять белух с Соловков! А праздношатаев, которые будут приезжать в дельфинарий, чтобы просто бессмысленно глазеть на этих белух, мешая этим белухам нормально жить — вот их нужно ограничивать!
Зелинская. Именно об этом мы и говорим! При этом, без сомнения — может быть, вам опять это не понравится — да, это должен быть особый юридический статус, права и интересы основных участников должны быть защищены.
Бродский. Еще раз повторюсь, важность проблемы в том, что сегодня в Соловках — завтра в России: сделаем на Соловках — завтра в России будет нормально.
Ведущий (оптимистически). Сделаем!..
Зелинская. Вы знаете, Соловки, среди прочего, являются памятником русского Сопротивления. Чем в то время мог сопротивляться человек? Только сохраняя себя самого и не изменяя самому себе, своим принципам, своей вере.
о. Георгий Митрофанов. Почемудля меня — и как для священника, и как для историка — Соловки очень важны? В нашем обществе сейчас происходит суррогатное псевдосогласие всех и вся, основанное на историческом беспамятстве. Но в стране, украшенной памятниками палачам, не может быть нормального видения самое себя. И вот Соловки как раз, это одно из самых пронзительных свидетельств того, что же произошло с нашей страной. Они могут нас избавить от этого ложного псевдосогласия между красными и белыми (которого быть, конечно же, не может), показав высоты русской святости и одновременно бездну падения русского же человека в ГУЛАГе. И действующий монастырь, живой, не «сохраняемый», — люди начинают что-то сохранять, когда для них это уже умерло, — и музей…
Ведущий. Тоже живой и действующий.
о. Георгий Митрофанов. …действующий музей как раз и будут двумя сторонами одной и той же медали. Медали русского 20 века.
Тихо опускается занавес. Герои и зрители пребывают в глубокой задумчивости
Святость, грех и просто праведность
Скромная телевизионная проповедь
Людмила Улицкая, Майя Кучерская, Владимир Новиков
Пролог. Разговор о вере и культуре не сводится к вопросу о взаимоотношениях между музеями и церковью; он выходит на более сложные и более важные вещи. На ту картину мира, которую принимают для себя наши современники; ту систему ключевых представлений о ценностях, от которой напрямую зависит общество. В одном из выпусков программы мы оттолкнулись от публичной лекции Виктора Живова, уже появлявшегося на страницах этой книги: «Грех в русской культуре». Среди прочего, Живов сказал о том, что в рамках западной покаянной культуры человек, изо дня в день размышляя о своих грехах, выстраивал свою биографию как биографию покаяния, он ощущал, что грехи образуют ткань его жизни. Как воскликнул один средневековый автор: «Господи, что у меня есть собственного, кроме моих грехов?»
Русские люди исповедовались гораздо реже; покаяние старались отложить до смертного одра: «никакой епитимьи быть не может. Исповедался, грехи тебе отпустили, и ты помер. И скорее всего, пошел в рай, поскольку на тебе никаких грехов, так сказать, не числится». И так продолжалось, по существу, до Петра Великого. При этом «часто практикуемая исповедь, это такая, ну, что ли, технология личности. Это то, что лежит в основе индивидуализма: грехи у тебя твои собственные, личные грехи». Но также ты каешься за некоторую общую греховность мира. Что сказывается, конечно, на каких-то важных чертах русской культуры — до сих пор.
Участвуют: Людмила Улицкая, писатель, всем хорошо известный. Последний роман, «Переводчик Даниэль Штайн», рассказывает о жизни праведника, что в русской литературе нового времени бывает редко. Майя Кучерская, писатель, известный пока не всем, но уже очень многим. Автор книг «Современный патерик» и «Бог дождя», где повествуется, иногда с юмором, иногда драматически, о жизни современной русской церкви; пересказала Евангелие для детей. Писатель, литературный критик, профессор МГУ, Владимир Новиков.
Ведущий. Похоже ли на правду то, что описывает Виктор Маркович?
Кучерская. Виктор Маркович очень много всего рассказал. Какая-то часть похожа на правду, а какая-то нет. Но дело не в этом. Если взять словесность, то современная русская словесность о главном вообще не говорит. Ни о грехе, ни и о святости. Это вообще никого не интересует.
Ведущий. А про что же Вы с Людмилой Улицкой пишете?
Кучерская. Про Людмилу Евгеньевну я потом отдельно скажу. Это редчайшее исключение из правил. Но вот выходит книжка, называется «Грех». Написал Захар Прилепин, молодой автор, уже прославившийся. Действительно, здесь имеется небольшая новелла «Грех», но ни слова, естественно, там про грех нет. А есть про то, как молодой человек, очень юный, испытывает странные такие, смутные влечения к своей двоюродной сестре, совершенно не испытывая чувства греха; за названием рассказа и книги ничего не стоит. Что же касается романа Улицкой «Даниэль Штайн», то он прозвучал просто, как чистый звон колокола в пустоте.
