До съезда на проселок по шоссе от трактира еду медленно, весь внимание. А на луговой дороге можно и расслабиться. Тут разве что мышку задавишь, так и то не от присутствия алкоголя в крови, а так, нечаянно.
* * *
Дома в притворе дверей — записка: "Ждем Вас на встречу с читателями-земляками. Очень много мнений по поводу вашего очерка " Погружение" в газете "Завтра" 30 июля 2001 года. Начало в 12 часов". Это милейшая библиотекарша Галина Семеновна хлопочет.
Свой русский народ я люблю, и о нем — молчание. А с земляками — на ты, без экивоков. В очерке изобразил здешний мир, и — видимо, слишком близко к оригиналу. "Узнали себя". Старенькая мама сурово напутствует, явно будучи на стороне земляков: "Держи ответ!"
Как писатель я доволен. Зацепило. Как отпускник — досадую. Лучше бы сейчас с удочкой в омут. Или за черникой.
Опять в седло. "Уаз" скачет по глинистым надолбам до деревни, все еще по привычке называемой центральной усадьбой, хотя уже никаких других, периферийных, усадеб в природе не существует. Как Россия сжимается обручем границ, так и волость — обручем сорного леса: ольхи да осины.
Луг с высоты сбегает к реке и в долине содрогается от марева. Глядя из кабины, в мираже памяти вижу я этот луг в конце 50-х. Каждое лето, июль и август, таскался я по этому лугу со старой кобылой в поводу, уминал сено на возу, сваливал у зарода. Помню не только прелесть, но и ужас сенокоса. Никто из десятка мальчишек-возчиков нашего послевоенного поколения не остался в деревне. Кошмар тяжелого, изнурительного труда всех изгнал в рабочие поселки и города. Десять часов каторжной работы в пекле восьми-десятилетних детей — это сильно действует на сознание. И дождь не спасение. В дождь — все на силос! Мокрую траву волочить тяжеленными вилами. А в конце августа — боронить.
И не надо про трудовое воспитание. Никого из моих сверстников оно не сделало счастливым. Наоборот, в течение последующей жизни я многажды убеждался — счастливыми становились те, кто счастливо избег этого трудового, ломового ужаса. А те, кто не избег,— или спились, или доживают тяжелую, скучную жизнь. Опять я, конечно, по своей привычке немного задирался в мыслях, эпатировал, но единственно для того, чтобы быть услышанным, намереваясь озвучить то, что копилось на уме.
То есть, думал я, земляки не вправе упрекнуть меня в чистоплюйстве, в незнании реалий и основ деревенской жизни. А ведь была еще и студенческая "картошка". И шефская помощь селу в годы работы на заводе. Вроде бы перед деревней весь свой долг я выполнил. И может быть, потому остро чувствовал (и я ли один?) несправедливо пренебрежительное отношение к себе со стороны деревни.
"Ничего, в городе отдохнет",— не торопясь сочувствовать моей детской усталости, говорили когда-то бабы на сенокосе. "В городе отдохнет". Будто бы мои сверстники, жившие постоянно в деревне, точно так же не отдыхали осенью и зимой.
Потом помнятся 70-е и 80-е годы. Моему семейству, привезенному на родину, требуется банка молока через день. Деньги мои, тридцать копеек за литр, никого из владельцев частных коров не интересуют. На совхозной ферме продавать "дачникам" запрещено. Я бегаю по центральной усадьбе, уговариваю, упрашиваю владельцев коров. Через некоторое время кто-нибудь снисходит до меня: " Ладно, Сашка, так и быть, помни мою доброту. Отломаешь у меня сенокос — продам я тебе молока".
Наступал сенокос — и меня опять эксплуатировали по-землячески, с подначкой, шутя. " Молочка захотел, горожанин, такая мать? Вот поставишь пять промежков — так и быть, разрешу встать в очередь к моей Мальке".
Пять промежков — это только за право встать в очередь к корове! Оплата продукта — само собой, по полной цене. И эти сенокосы тоже помнятся мне далеко не поэтически.
Теперь со своей невеликой копейкой я в деревне уважаемый человек. Теперь я молока не пью, не хочу, но ко мне продавцы сами идут. И каким-то образом сами, без моей помощи, управляются с сенокосом.
Бог им в помощь.
Вот об этом, в глубине своей — о личных ощущениях освобождения от мелких притеснений горожанина в деревне, об установившемся равноправии человека в шляпе и человека в белой сенокосной кепочке, я и писал в рассказе.
Какова же оказалась "не читающая" страна! Газета "Завтра" — одна на район! А ведь добыли. И, передавая из рук в руки, прочитали — не роман, не повесть даже, а очерк! Человек тридцать собрались в библиотеке в самую страдную пору сенокоса.
"Держи ответ!"
Светлого образа сельская интеллигентка библиотекарь Галина Семеновна, страшно волнуясь и радуясь "активности читателей", открыла сход.
Быстро разобрались в законах жанра (страна-то действительно читающая, литературно продвинутая), в особенностях творческого метода, в прототипах и домыслах. "Ну вот, а мы-то думали, что вы там про нас написали". И заговорили про жизнь вообще, опять, к сожалению, не переставая наступать на больную мозоль, острую грань между городом и деревней.
— В Москве-то что не жить!
— Здесь бы погорбатились, мы бы посмотрели на вас.
Нападали со всех сторон.
— Что ты там про восходы да закаты пишешь, про облака да росы? Ты, Павлович, напиши, чтобы нам денег больше давали!
— В Москве-то что не жить.
И я вставил слово:
— Да вы сами приезжайте в Москву.
И сразу меня срезали.
— А кто вас тогда кормить будет?!
Этот выкрик, страшно поразивший меня, прошел в общем шуме незамеченным, разговор повернулся на дотации и паритет цен. И я как-то пытался поддерживать общеполитическую тему, хотя весь был захвачен этой репликой: " А кто вас кормить будет?"
Значит, современный русский крестьянин все еще считает себя кормильцем нации? Как столыпинский, в существование которого уже трудно верится, который платил по двести рублей податей и обеспечивал золотовалютный запас империи, как теперь это делают нефтяники и газовики? Как советский колхозник, перед которым я склоняю голову, работавший на общественных полях за палочки и отдававший государству треть продукции личного подсобного хозяйства, и действительно кормивший страну за железным занавесом?
Неужели нисколько не поколебалось крестьянское сознание и теперь, когда пускай и не по его воле и вине, но Россию кормят немцы, французы, поляки, болгары — всем миром кормят. А современный русский крестьянин полной мерой по-прежнему требует к себе особого уважения, внимания, участия и даже любви, безотчетно сознавая себя особым народом в народе, ядром, и опять же — кормильцем?
По крайней мере он хочет быть таким по праву, по истории, по судьбе. Современный крестьянин, как я понял на сходе в сельской библиотеке, уже миновал период растерянности, упования на власть, период исканий способов жизни на родной земле, в пределах родной, пешком исхоженной волости. В таких вот выживших артелях выработалась небывалая сплоченность. "Директора" почитают и за старшого, и за барина. Верят ему и поддерживают. Конечно "площадя" все еще продолжают скукоживаться, у заброшенных ферм гниют десятки тонн скошенного в прошлый сезон сена, поголовье уменьшается. А желание быть кормильцем, быть нужным — усиливается.
Политикой, тончайшими нюансами кремлевских интриг пронизаны всё — от крикливой бабы до монументального молчаливого красавца-"директора". Все говорят о таможенных пошлинах и вступлении в ВТО с подробностями и знанием дела.
Они хотят кормить нас!
А мы как бы еще и раздумываем, "черной дырой" называем их и те 20 миллиардов рублей, заложенных для них в бюджете, норовим "реструкруризировать". А по мне так мужикам и бабам всем без исключения находящимся сейчас в таком звании, надо по тысяче-полторы рублей платить каждый месяц просто так, потому что они есть.
Вот Вадику платят же полторы тысячи, его жене столько же, пускай и пенсией называется, так они и радуют нас сенокосом, хозяйством своим и спокойствием, присутствием своим на русской земле. Если поэт на Руси больше, чем поэт, то крестьянин и подавно больше, чем земледелец. Боже мой,— думал я,— да хоть резервацией назови, только не угробь русскую деревню!
Как припев звучало на литературном сходе:
— Москва пускай денег нам дает!
А я все горячился.
— Да приезжайте вы сами-то в Москву, мужики! Заработаете денег! Гарантирую! Вон в Москве кого только нету зимой — и молдаване, и украинцы, и турки. А кто-нибудь из нашей волости есть? Никого! Дурака валяете зимой. Приезжайте.
— Куда там в Москве сунешься...
— Ко мне! Мой телефон есть в библиотеке. Спросите у Галины Семеновны. Звоните — встречу. Первое время у меня ночевать можно. Подкормлю. Найдем работу с общагой. Тысяч тридцать привезете к следующему сенокосу. Солярки пару бочек купите, запчастей. Парень отслужил, здоров. Работы для такого полно в Москве. Давайте, по примеру дедов и прадедов.
