НО ЛЕША уже накидывал на плечи рюкзак, который, видимо, прошел с ним все Севера — от него явственно пахнуло туманом и запахом тайги: "Браток, сейчас станция будет, прости, если чем обидел, а тебе дай Бог всего хорошего". Никита проводил его до двери: "Смотри, батюшка строгий, если что не так, то говорит: жалко, мне сан не позволяет, а то бы я вас поучил уму-разуму…" Уже с перрона Леша крикнул в ответ: "Такого я бы с собой на зимовку взял".
Никита снова уселся на свое место и неожиданно почувствовал в душе такое же ощущение легкости и чистоты, какое бывает после причастия. "Как это все вышло! Как в сказке! Некоторым годами твердишь одно и то же, и все как об стенку горох. А тут и убеждать не пришлось. И опять благодаря батюшке: научился по его совету не лезть к людям с поучениями, и вон что вышло — взял человек и будто бы сам все понял и пропел: "Слава Тебе Господи, слава Тебе…" Даже не верилось, что это было на самом деле. Словно во сне приснилось.
А дальше что будет, Никита уже знал: даром такие возвращения в монастыри не проходят. Что бы потом ни случилось — другая зимовка у Леши началась.
1
2 u="u605.54.spylog.com";d=document;nv=navigator;na=nv.appName;p=0;j="N"; d.cookie="b=b";c=0;bv=Math.round(parseFloat(nv.appVersion)*100); if (d.cookie) c=1;n=(na.substring(0,2)=="Mi")?0:1;rn=Math.random(); z="p="+p+"&rn="+rn+"[?]if (self!=top) {fr=1;} else {fr=0;} sl="1.0"; pl="";sl="1.1";j = (navigator.javaEnabled()?"Y":"N"); sl="1.2";s=screen;px=(n==0)?s.colorDepth:s.pixelDepth; z+="&wh="+s.width+'x'+s.height+"[?] sl="1.3" y="";y+=" "; y+="
"; y+=" 53 "; d.write(y); if(!n) { d.write(" "+"!--"); } //--
54
Напишите нам 5
[cmsInclude /cms/Template/8e51w63o]
ОХОТНИК ЗА ВАМПИРАМИ (О прозе Анатолия Афанасьева)
Эти десять чудовищных лет больно ударили по литературе. Многие художники угасли среди вихрей катастроф. Для художников-реалистов новый уклад не поддавался описанию. Новые инфернальные типы, неизвестные русской классической литературе, ускользали от понимания, требовали иного образного мира, не находящего подтверждения в традиционной стилистике. Рождение жуткой реальности стало для многих писателей катастрофой. Они замолчали. В это время Анатолий Афанасьев достиг вершины своего мастерства. Он всегда был урбанистическим писателем, знатоком искусственной среды, которая, как призма, искажала и преломляла естественные человеческие чувства. Он был склонен к аномалиям, к сюрреализму, блестяще использовал иронию как метод познания. Он оказался подготовленным к нашествию разрушителей, к сотворению ада. Уже десять лет он пишет один непрерывный "мегароман". Мегароман делится на куски, выпускается в свет под названиями: "Московский душегуб", "Пришествие сатаны", "Плач по братве", "Вампир в городе", главу из которого мы печатаем. У этих романов разные сюжеты, герои, у каждого свое начало и свой финал, но тем не менее — это части одной жутковатой саги о русских мучениях. С одним странным, переходящим из романа в роман неназванным героем. Героем, которым является сам Анатолий Афанасьев.
Сегодня Афанасьев — один из самых популярных современных писателей. Он завоевал коммерческий книжный рынок, не уронив своей эстетики, своей философии. Его книжки небольшого формата лежат на уличных лотках, продаются на вокзалах. Их везут почитать на отдых куда-нибудь в Ниццу или на Багамы живые персонажи его писаний. Пресыщенные "новые русские", полеживая на золотистом песке, по-мазохистски читают о своих же дьявольских деяниях. Смеются над наиболее сочными эпизодами. Над кем смеются? Над собой смеются… Некоторые из близких Анатолию Афанасьеву, очень достойных писателей, снобистски считают, что Афанасьев занимается неправедным делом. Дескать, романы его — песнь сатанинскому времени. Не понимаю этих неофитов от православия, которые не с ангельским рвением ищут в своих товарищах бесов. Мудрец сказал: "Бойся бить в человеке по дьяволу, как бы не задеть в нем Бога".
Автор вступает в битву с сатанинским укладом. Вторгается в страшный и мерзкий мир, как в синильную кислоту, в которой невозможно уцелеть живому. Бесстрашно, без скафандра, без респиратора работает в отравленной среде. Ведет свою страшную сечу. Этот синильный мир порождает свои жуткие символы, свою черную магию, навязывает свое понятие антикрасоты. Там есть свои рогатые кумиры. Свои перепончатые герои. Они канонизируются, навязываются толпе. Каннибальский уклад эпохи ельцинизма предстает как норма, как высшее достижение на пути к цивилизации.
Вместо того, чтобы отшатнуться от жути, как делают многие почтенные реалисты, убежать в скит, в молельню или писать воспоминания о милых сердцу временах, Анатолий Афанасьев бесстрашно кидается на этих жутких монстров, разрушает их безумный мир. Одному Богу известно, какие травмы остаются в его душе от этих столкновений. Он поступает так, как поступают кровяные тельца, когда в живой организм проникает страшный микроб, нападают на этот микроб, даже если силы их неравны.
Афанасьев набрасывается на страшное чудище, на вампира, который пришел в наш город. На зону ужаса, в который превращают наши милые уездные городки.
Анатолий Афанасьев в своей прозе изобрел некий двигатель, который питается продуктами распада. Он питается газами этой удушливой атмосферы. Там, где другие задыхаются без воздуха, Афанасьев своим двигателем сжирает этот смердящий поток, перерабатывает его в толкающую энергию и движется дальше, оставляя за собой, вместо зловонной грязи, пустоту, тем самым очищая среду. В сюжете романов действуют сотни подонков и мерзавцев, и вместо них возникает пустота. Он их сжигает огнеметом. Странное свойство афанасьевских романов — уничтожать, аннигилировать этот жуткий разрушительный уклад. Он вторгается в мир нежити и использует эту нежить как топливо для своего движения. К финалу вся сгоревшая нежить превращается в дым. Этакая афанасьевская система очистки общества.
Составной частью его творческой манеры является ирония. Все типы из нового уклада — бандиты, коммерсанты, проститутки, челядь "новых русских", обслуживающая их так называемая “либеральная интеллигенция", поп-звезды, колдуны и экстрасенсы — все они относятся к себе очень серьезно. Они себя считают вершиной русской истории, сливками общества. Они чрезвычайно берегут свою репутацию. Какой-нибудь адвокатишка, напоминающий Резника, какой-нибудь телеведущий, напоминающий Киселева, — серьезные, внушительные люди. Афанасьев эту серьезность превращает в посмешище. Они ожидают удара от убийц, от конкурентов, но они не ожидают видеть себя отвратительно смешными. Он истребляет их своей поразительной иронией. Он отыскал их "ахиллесову пяту". Они смешны в контексте истории, смешны в контексте природы, смешны в контексте русской традиции. Смешны и отвратительно мелки, как уродцы с картин Босха. Маленькие нежити…
Многие могут упрекнуть Афанасьева в том, что он склонен к непристойностям. Что он употребляет достаточно рискованные выражения. Пользуется площадными терминами. Это раблезианский стиль. Мировая традиция знает эту веселую, народную манеру.
Как иначе можно изображать уклад, если он весь срамной, весь непристойный? В этом "новорусском" образе жизни нет ничего, что бы не было площадным. Я лишь удивляюсь тому такту, рафинированному русскому языку, который позволяет все эти огромные нечистоты описывать с таким малым использованием рискованных выражений. Как еще описать эту огромную прямую кишку, в которую ельцинизм пытается превратить всю нашу русскую жизнь?
Он любит гротеск, любит бурлеск, любит алогичность ситуаций с фантасмагорическими персонажами. Он прекрасно освоил сюрреализм эпохи. Все, что у нас происходит уже десять лет, носит ирреальный характер, его не описать языком традиционного реализма. И афанасьевский метод нельзя назвать реализмом. Все условно, все разыгрывается, мистифицируется. Как и сама наша нынешняя жизнь.
Мир, который создали ельцинисты, условен. По телевизору навязывается мнимая реальность. Мы не бываем во дворцах миллионеров, не бываем в штабах, где разрабатывались приказы бомбить Грозный, не бываем на аукционах, где три олигарха делят между собой Россию: одному — Дальний Восток, другому — Восточная Сибирь, третьему — Урал. Мы пользуемся тем, что они нам показывают о себе. Мы работаем с их "идеологической надстройкой", живем в их виртуальном мире. Художнику предлагается использовать эту надстройку, но она голографична, ее нет в природе, она иллюзорна. А где же та реальность, от которой начинаются и заканчиваются войны, начинаются и заканчиваются перестройки? Бороться с этой реальностью методами, которыми боролся Анпилов в 1993 году, стрелять в эту реальность из автоматов и орудий бессмысленно. Снаряды будут пролетать, не задев ее, пройдя сквозь голографический пейзаж. Анатолий Афанасьев изобрел способ, как эту дьявольскую голографию можно стирать. В этом смысле его роман — тоже игра. Лазерная игра света. Лазерным лучом заряжена его винтовка, из которой он стреляет по выдуманной либералами модели буржуазного мира. Он выжигает лучом эту мнимую реальность, и она спадает, как шелуха, к ногам читателей.
