Затем наступал период бдений, когда друзья и семья следили за тем, чтобы тело не оставалось в одиночестве до самого погребения. Эта традиция была довольно распространенной вплоть до середины XX века.
Характерное христианское смертное ложе. Кончина преподобного Джона Уэсли. Литография 1840 года [34]
Для католиков последнее прощание умирающего с близкими родственниками имело большое значение: они верили, что судьба покойного может решаться в эти часы и зависит она от того, склонится ли чаша весов в пользу ангелов или демонов, стоящих над смертным одром. Мирная кончина означала, что ангелы одержали победу. Протестанты после Реформации настаивали на том, что человек не может делать решающий судьбоносный выбор в последнюю минуту, и эта идея вызывала определенное беспокойство на пороге смерти. Тем не менее протестантский капеллан Елизаветы изо всех сил постарался описать ее последний вздох как готовый билет на небеса: «Ее Величество покидала этот мир кротко, как агнец, легко, как спелое яблоко, упавшее с дерева» {91}.
В исламе семья и друзья также собирались вокруг смертного одра. Когда конец был уже близок, они побуждали умирающего свидетельствовать свою веру произнесением арабской молитвы «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его». В оригинале эта молитва довольно утешительна и лирична за счет повторяющихся звуков «ла». Если умирающий был слишком слаб для произнесения сакральных слов, их нашептывали ему на ухо, как шептали ребенку при рождении. После смерти тело ритуально омывали, заворачивали в саван, а затем клали в гроб, обычно помещенный на носилки. Похороны должны были состояться как можно скорее, в идеале до окончания дня, а затем следовал период траура. Соображения гигиены и угроза быстрого разложения, несомненно, были основной причиной этой поспешности, поскольку в исламе кремация запрещена. Те же правила тысячелетиями действовали и в иудаизме.
Европейские евреи XVI–XVII веков считали мицвой (персональным добрым делом или религиозным долгом) собраться вокруг смертного ложа. Община делала все возможное, чтобы никто не умирал в одиночестве. В идеале умирающий должен был исповедаться перед десятью евреями, прочитав серию молитв, а затем дать благословение своим близким и молиться за них. В талмудическом отрывке Бог говорит: «Я поместил свой образ среди вас, и за ваши грехи я перевернул его; теперь переверните ваши постели» {92}. Следуя этим указаниям, скорбящие евреи традиционно переворачивали свои ложа и лежали, сидели и принимали пищу на полу в течение семи дней траура – шива.
Европейцы XVII века описывали подобные сцены поддержки в африканских колониях Золотого Берега. Хотя европейцы не сближались с жителями Западной Африки настолько, чтобы оказаться непосредственными очевидцами всех погребальных ритуалов, они рассказывали о больших собраниях людей там, где кто-то умирал, насмешливо припоминали, что жрец обращался к мертвому, спрашивая его, как он умер и не виновен ли кто-нибудь в его смерти. На самом деле вопросы подобного рода посещают почти каждого из нас, поэтому, возможно, такие ритуалы были полезны для психического здоровья родственников. Старший сын обычно хоронил отца под его кроватью или рядом с ней. Каждое утро он по традиции предлагал отцу первому отведать всего, что сам ел или пил. Английские колонизаторы покончили с этой практикой, объявив ее варварской.
Присутствовавшие у смертного одра часто склонялись к умирающим, желая услышать их последние слова. Пытается ли человек подвести итог всему, что сделано, раскрыть смысл прожитой жизни в последнем, самом значимом высказывании? Станут ли его слова чем-то вроде божественного откровения остающимся – о будущем мире? «Берти» [35], – прохрипела королева Виктория. «Как мне все это надоело!» – сказал Черчилль. «Я – спать, – рявкнул Сталин, прежде чем отослать охрану. – Вы мне сегодня больше не понадобитесь. Идите спать». Трудно быть глубокомысленным или, возможно, трудно заботиться о том, чтобы быть глубокомысленным, стоя на пороге смерти.
Западные люди всегда проявляли особый интерес к последним словам умирающих – тенденция, которая берет свое начало еще с эффектной кончины Сократа, который по приговору суда в 399 году до н. э. должен был выпить смертельную чашу ядовитой цикуты. Он был признан виновным в том, что не почитал отеческих богов и тлетворно влиял на афинскую молодежь. Его юный ученик Платон описал весь ход событий, кульминацией которых стало то, что Сократ выпил яд, лег (предположительно на кровать), накрыл себя простыней и позволил яду медленно распространиться по всему телу. В последний момент он, по-видимому, снял покрывало с лица, чтобы напомнить другу – свидетелю его смерти: «Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте…» {93}
Какое разочарование, можем подумать мы. Но его друзья были поражены: Сократ сохранял свою добродетельность до конца. Для римлян смерть Сократа стала эталонной кончиной – так возникла традиция уделять особое внимание последним словам человека. Римский философ Сенека решил покончить с собой так же, как и Сократ, и позаботился о том, чтобы его секретарь оказался рядом для записи его последних слов. «Поскольку мне запрещено, – сказал он, согласно Тациту, – возблагодарить вас по заслугам, я оставляю вам мое единственное, однако лучшее достояние – образ жизни своей. Если будете помнить об этом, ваша преданная дружба будет вознаграждена как высшая добродетель» {94}. Другие утверждают, что ему удалось совершить одно возлияние в честь Юпитера Освободителя. И это представляется более правдоподобным, поскольку, судя по рассказу Тацита, самоубийство Сенеки было многоступенчатым, кровавым и длительным. Смерть от цикуты (болиголова) обычно вызывает жестокие конвульсии, судороги и рвоту. Куда спокойней смерть через распятие, которая даже во времена греков была довольно обычным способом расправы с осужденными.
Учитывая симптомы отравления болиголовом, вполне вероятно, что последние слова Сократа, как и его поведение, не более чем позднейшая выдумка. Возможно, как и все блистательные последние слова. Первый император Октавиан Август якобы сказал: «Я принял Рим глиняным, а оставляю его мраморным», хотя его жена Ливия (столь же недостоверно) утверждала, что на самом деле он процитировал несколько подходящих к случаю строк из греческой пьесы. Елизавете I приписывают слова: «Все, чем владею, – за мгновение жизни!» Как предсмертные слова Оскара Уайльда, умиравшего в нищете парижских меблированных комнат, любят цитировать фразу: «Или я, или эти мерзкие обои в цветочек». На самом деле он сказал это за несколько недель до своей смерти.
Мертвый вам не ответит и ничего не оспорит, потому так легко додумать и приписать ему любые посмертные слова. Иезуиты и другие миссионеры в Северной Америке любили пересказывать предсмертные речи местных индейцев, используя их для пропаганды христианства. В их рассказах типичная сцена на смертном одре обычно начиналась с осознания того, что конец близок. Если индеец уже был новообращенным христианином, он молился о здравии друзей и семьи, о милосердии или о дальнейших успехах миссионеров в обращении нехристианских индейцев. С последним вздохом они обычно изрекали нечто подобающее случаю, например: «Иисус, прими меня!» – и устремляли жаждущие взоры к небесам.
Иногда человек, стоящий на краю могилы, но в здравом уме и трезвой памяти, действительно может сказать что-то замечательное, как, например, Джордж Энгель, прокричавший в 1887 году с эшафота: «Слава анархии! Это – самый счастливый момент в моей жизни». Записанные «последние слова» могут послужить пищей для размышления. Твиты и посты в разных социальных сетях в этом смысле – фавориты наших дней. Леонард Нимой, сыгравший Спока в «Звездном пути», написал в своем последнем твите: «Жизнь подобна цветущему саду. Когда случаются прекрасные моменты, их нельзя сохранить, кроме как в своей памяти. Живите долго и процветайте» {95}. Последний твит, однако, может таить неожиданности, как в случае с Ривой Стинкамп, которая написала: «Какой сюрприз ты приготовил для своей возлюбленной на завтра???» – с хештегами #таквзволнована и #деньсвятоговалентина {96}. Она не знала, что ее возлюбленный, олимпийский спринтер Оскар Писториус, собирается ее застрелить.
