«естественные», «здоровые», разнообразные представления о красоте, которые говорят скорее об активности, чем о томности. (Хотя активность — романтические ухаживания, спорт, путешествия — всё еще ассоциируется скорее с отдыхом, чем с работой.) Красота перестала быть идеалом; она стала более индивидуальной. Вероятно, эта перемена снизила для клиентов красоты уровень стресса по поводу невозможно высоких стандартов. Но даже в этой более достижимой форме, при более демократичных стандартах красоты, их всё равно порождают «звезды».
Мода задает стандарты по определению высокие, даже слишком высокие — иначе она не была бы так притягательна. Но при этом нам говорят, что эти стандартны доступны для всех. Насколько возможно демократизировать красоту, не потеряв ее силы как идеи, ее шарма как парадокса? Не исключено, что всякая демократизация красоты в нашей культуре иллюзорна — просто еще один оборот колеса моды. Мода одновременно превозносит идеал и нарочито умаляет его значимость. Даже «естественность» — в своем роде театр; нужно много искусственных усилий, чтобы выглядеть естественно. Ориентироваться в красоте на Лорен Хаттон, вероятно, не проще, чем на Сару Бернар.
Современные представления о красоте как о чем-то естественном и одновременно театральном следуют той роли, которую красота и «индустрия» красоты играют в обществе потребления. В Китае, образцовом антипотребительском обществе, совершенно нет идеологии красоты. В Советском Союзе, примере общества на ранних стадиях перехода к потреблению, идеология красоты либо отсутствует, либо принимает ретроградную форму. Первые попытки создать советскую «моду» по нашим стандартам выглядят безвкусными или заурядными, однако — а может, это одно и то же — отражают старомодные буржуазные стереотипы о женственности. Русские нам кажутся поразительно равнодушными к уродству — особенно к лишнему весу, как можно заключить из количества отдыхающих на пляжах, без стеснения обнажающих пышную плоть. Восприимчивость придет с развитием общества потребления и, вероятно, будет означать шаг назад — по крайней мере временный — в более равноправном положении женщин (как минимум на рабочих местах), превалирующем сейчас в СССР. Но еще не скоро (через сколько финансово благополучных поколений?) русские станут готовы к придирчивому подходу к идее красоты, отточенному в нашем развитом обществе потребления.
Красота — это, разумеется, миф. Вопрос в том, какого рода миф. На протяжении двух последних веков этот миф был тюрьмой для женщин, потому что ассоциировался в первую очередь именно с ними. Идея красоты, которую мы унаследовали, была выдумана мужчинами (в подкрепление их претензии на более значимые, менее поверхностные ценности) и всё еще в первую очередь насаждается мужчинами. Это система, из которой мужчины себя ловко исключили.
Но это постепенно меняется. Последнее десятилетие стало временем, когда мужская красота наконец начинает выходить из тени. Миф о красоте, как кажется, возвращается к нераздельности по половому признаку. Сейчас стандарты красоты применяют к мужчинам так же, как к женщинам; мужчины соглашаются на то, чтобы другие воспринимали их и сами готовы воспринимать себя как сексуальный «объект», а не как просто половозрелых волосатых хищников. Этот шаг в сторону единого стандарта (по крайней мере среди молодежи) в некоторой степени делает миф о красоте менее реакционным — а именно менее пагубным для женщин.
Понятно, что мода на унисекс — не очень радикальное новшество. Красота как понятие всё еще изобилует отсылками к «женственности», даже в свежеколонизированном андрогинном мире мужской красоты. Так, степень красоты Дэвида Боуи зависит от того, насколько его облик напоминает нам или по-новому интерпретирует красоту Кэтрин Хепберн. Но у мужского нарциссизма другие измерения, другая мораль, другие последствия, чем у женского. Это всегда добровольный выбор, а не обязательство, которое считается частью женской идентичности.
Сейчас, когда стандарты мужской красоты становятся более броскими, женщины начинают бунтовать против образа — насаждаемого им нормативами красоты — изнеженных, гладкокожих, ничем не пахнущих, пустоголовых, милых игрушек. Кто-то демонстративно игнорирует косметику. Некоторые перестали брить ноги. Всё меньше и меньше девушек пользуются услугами парикмахерских. Для женщин, которые решили больше не перекраивать себя, не пытаться во имя красоты становиться произведениями искусства, красота приобрела новый, полемический смысл — как феминистский слоган.
Вслед за афроамериканцами и их дерзким лозунгом «Black is beautiful» [4] феминистки заявили: «Women are beautiful» [5]. Женщины открывали для себя подавленную в них свободу быть красивыми, как черные люди открывали для себя стандарты неевропеоидной красоты, более «естественные» для них.
Феминизм, активно отвергая навязывание женщинам стандартов красоты — по понятным и веским причинам, — продвигает идеи красоты более «естественной». Им приходится конкурировать с другими представлениями о красоте, которые остаются влиятельными и привлекательными. Неудивительно, что феминистская критика стала особенно актуальной и заметной в 1960-е годы — в десятилетие, когда особенно расцвело и заняло центральное место понятие «стиль». (Под триумфом «стиля» в 1960-е я имею в виду, конечно же, утверждение плюральности стилей.) Согласно новым вольным стандартам, уродливое — то есть странное, экстравагантное — стало тоже считаться красивым. «Естественное» — это красиво. Но красиво и «неестественное». Фантазия бурлит. Всё меняется.
Модификации образов красоты сменяют друг друга всё быстрее и быстрее, и можно с уверенностью предсказать, что никакое представление об идеальном лице или фигуре не продержится с век человека, а вероятнее даже претерпит неоднократные переосмысления только за период его взросления. (Любой человек старше тридцати пяти уже пережил несколько радикальных сдвигов в идеалах красоты: от большой груди в 1940-х и начале 1950-х к мальчишеской фигуре в 1960-х, от тщательно выпрямленных волос к бурному афро и так далее.)
Что, на мой взгляд, более важно, чем какая-то конкретная перемена за последнее время, так это широкая осведомленность масс о переменчивости стандартов красоты. То, что ранее было областью знаний антропологов, историков одежды, социологов и экспертов моды, теперь известно всем. Каждый осознает «относительность» красоты: что в разных культурах красота выглядит по-разному и что в их собственной культуре понятие красоты имеет сложную историю. Красота — это идея, которая вошла в эпоху осознанности. Каждый стандарт красоты уже рождается с пониманием, что он долго не проживет; что он всего лишь «мода».
В каком-то смысле мы больше не можем относиться к красоте так же серьезно, как когда-то. Но теперь мы свободны играть с ней. Каннибализация стилей прошлого современной высокой модой становится иронией. Одежда превращается в костюмы. Некогда вызывавший неловкость факт влияния гомосексуальных веяний теперь принимается как данность. В эпоху невинности красоту воспринимали как вечную, истинную ценность. Потом пришло наше время.
Сейчас всё стремится развеять старый, статичный миф о красоте как о чем-то неизменном. Журналы с дорогими фотосъемками, которые формируют и распространяют моду, неосознанно разрушают консервативную идею красоты — как и бдительные критики индустрии моды вроде Блэр
