Станислав Куняев - "В борьбе неравной двух сердец"

Ахматовские выверенные рассудком скупые чувства, ахматовская каллиграфическая точность рисунка душевных движений, выраженных через движения физические, то же болезненное, но осторожное тяготение к тёмному миру и бегство от его тьмы к свету, те же убедительные попытки пророчеств, то же ощущение вины за греховные замыслы — и трогательные порывы оправдать или отмолить свою вину, та же гордыня от сознания своей причастности к царству русской поэзии, та же постоянная дочерняя надежда на покровительство Музы.

Есть у Семёновой поэма "Северные фрагменты" о жизни в молодые годы в Ленинграде, естественно, с ахматовским эпиграфом: "Там, где плещет Нева о ступени, — это пропуск в бессмертие твой". Есть в поэме и прямое признание в любви к Ахматовой:

Живя в Ленинграде, Семёнова не только сочиняла стихи под присмотром музы поэзии Камены, но и отдавала дань музе танца Терпсихоре (как Глебова-Судейкина) и вращалась в кругу молодых художников. Так что увлечение ахматовской "стилистикой" для неё было неизбежным. И чего удивляться тому, что её стихи того времени, как и стихи Дербиной, изобилуют джентльменским набором Серебряного века: "Коломбина", "Арлекин", "Пьеро", "Колизей", "Алигьери", "Аполлон", "Петрарка" и т. д.

Я уже хотел закрыть книгу с мыслью о том, что познакомился с очередной жертвой ахматовского колдовства, но обнаружил ещё одну поэму — "Детство Матроны", посвящённую знаменитой русской святой XX века. Посмотрел, когда была написана поэма — 2010-2011 годы, начал читать и, дочитав до последней страницы — ахнул: поэма была подлинным бунтом против Серебряного века, разрывом с его мировоззрением и прощанием с кумиром молодости — Анной Ахматовой. Вот последняя глава поэмы, в которой сказано, в сущности, многое из того, о чём я думал сам в последнее время.

Так что оговорка: "Я не Ахматова — другая!" — возникла у Ирины Семёновой не случайно. И пришлось мне перечитать книгу более внимательно, чтобы понять истоки этого бунта против эгоцентрического мира молодой Анны Андреевны, у которой от её безбытности, бездомности, бессемейственности, культивируемых Серебряным веком, были ослаблены чувства, связанные со словами "родство", "родное", "родня, "природное"...

Ахматова много размышляла и писала о Пушкине, но интерес её был своеобразен: Пушкин, читающий Парни и Апулея, Пушкин, перекладывающий на русский язык инородные сюжеты в "Сказку о золотом петушке" и трагедию о Дон Жуане, Пушкин "Египетских ночей"...

Ей, видимо, был чужд Пушкин, излагавший во множестве своих писем мысли о семейной жизни, о детях, о воспитании чувств.

"Моё семейство умножается, растёт, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку на свете скучно" (из письма П. Нащокину, 1836 г.).

А вот своеобразное "священное писание" семейной жизни из письма П. Плетнёву (1831 г.):

"Жизнь всё ещё богата; мы встретим ещё новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жёны наши — старые хрычовки, и детки будут славные, молодые, весёлые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо".

Конечно, эта часть пушкинского мира была совершенно чужда Серебряному веку, без устали твердившему о "гибельных наслаждениях"... Вот почему я стал внимательно вчитываться в стихи Семёновой, в которых светилось и трепетало это "родное": "грустное, нежным огнём залитое, небо глядит на жнивьё. Родина! Горе моё золотое! Мглистое детство моё"; "О Родина! Что я спою, коль чувство к тебе обнищает? Заблудшую душу мою Родным очагом освящает"; "Теперь всё чаще говорит о вечном, себя не помня, бабушка моя". В её стихах появляется "свалка наполеоновских знамён", "знамён вермахта", в её стихах и в поэме "Командор", посвящённой Сталину, возникает лик Европы, которая, по словам Пушкина, по отношению к России всегда была "столь же невежественна, сколь и неблагодарна".

Ахматова не хотела знать такого Пушкина, и её ученица, в молодости верная Анне Андреевне, спасая свою "заблудшую душу", отшатнулась от своего кумира.

Над бандой поэтических рвачей и выжиг...

В. Маяковский

Помнится, как в разгар перестройки Виталий Коротич щедро публиковал групповые цветные фотографии известных поэтов-шестидесятников в своём журнале "Огонёк", выходившем тогда пятимиллионным тиражом. "Нас мало, нас, может быть, четверо!" — восторгался А. Вознесенский своей компашкой: он сам, Е. Евтушенко, Р. Рождественский и "Белка — (Б. Ахмадулина) божественный кореш" — в заснеженном Переделкино, под деревьями, с дежурными улыбками прижавшиеся друг к другу, все в дорогих дублёнках, у каждого в послужном списке поэма о Ленине: у Евтушенко "Казанский Университет", у Вознесенского "Лонжюмо", у Рождественского "210 шагов" (если считать от Спасской башни до мавзолея). Поэмы эти — дорогого стоят. Каждая из них не только идеологическая "охранная грамота"*, но и свидетельство о благонадёжности, можно сказать, дубликат партбилета, пропуск во все кабинеты на Старой площади. Правда, у "божественного кореша" ничего о Ленине нет, но из своей родословной она кое-что наскребла о каком-то итальянском предке — Стопани, якобы социал-демократе, революционере. Но на коллективной фотографии видно, что Р. Рождественский чувствует себя как-то не вполне на месте. Глаза в сторону отвёл, позирует с какой-то стыдливостью. Стесняется, на манер Альхена из знаменитого романа Ильфа и Петрова... Всё-таки он самый советский из них, сын офицера, автор песен к знаменитому сериалу о чекисте из культового фильма "17 мгновений весны"... И назван в честь латыша из ленинской гвардии Роберта Эйхе. Неловко как-то Рождественскому стоять в обнимку с Евтушенко, заменившему к тому времени строчки о России, которую он якобы "любит": "дух её пятистенок, дух её кедрача, её Разина Стеньку и её Ильича" на другой вариант: "дух её пятистенок, дух её сосняков, её Разина Стеньку и её стариков"... Нехорошо так стихи переделывать, не по-советски. И на фото видно, как Р. Р. чуть отворачивается от Е. Е., стесняется вроде бы, стыдится... Однажды место "божественного кореша" в знаменитой четвёрке на огоньковской странице занял другой блистательный "шестидесятник" — Булат Окуджава. Поскольку у него был настоящий полноценный стихотворный цикл о Ленине (а не о каком- то неизвестном итальянце — не то анархисте, не то ревизионисте), то и в ленинскую четвёрку он вписался с гораздо большим основанием, нежели Ахмадулина. Дело в том, что у Булата в его первой книге "Лирика", вышедшей в Калуге в 1956 году аккурат к XX съезду партии — о Ленине было написано столько, что хоть пригоршнями черпай: "Мы приходим к нему за советом, приходим за помощью. Мы встречаемся с ним ежедневно и в будни и в праздники". Конечно, это послабее, нежели у А. Вознесенского: "И Ленин как рентген просвечивает нас", но зато искренне сказано и без подтекста: ведь рентгеном-то облучаться постоянно — вредно и даже опасно для жизни.