Станислав Куняев - "В борьбе неравной двух сердец"

Но никто из них не рассказал о том, как он готовился свести счёты с жизнью. Один лишь наш "шестидесятник", внук Серебряного века, якобы ученик Маяковского, а на самом деле его комический эпигоныш, рассказал всё подробно, даже не понимая, насколько жалким и смешным симулянтом он выглядит в своём откровении, о том, что, "мол, не напечатали, так я решился, да вот пистолета под рукой не было, в Тбилиси надо лететь, да денег не хватает на пистолет..." Словом, "юнкер Шмидт из пистолета хочет застрелиться"...

Люди, знающие литературную жизнь 60-70-х годов, без труда поймут, что главный редактор "О" толстого журнала — это Сергей Наровчатов, что "седой теоретик", пославший А. В. в Тбилиси, — это Александр Межиров и что произведение, которое Сергей Наровчатов вначале отказался напечатать в "Новом мире" — это эпатажная, развязная болтовня о "прорабах духа", о международных тусовках всяческих "хиппи", о страстях переделкинской либеральной знати, о встречах с гениями (Пикассо, Аллен Гинсберг, М. Шагал и т. д.)... Автор настолько самовлюблён, что не понимает даже, как смешна и ничтожна история его несостоявшегося самоубийства. Как она кощунственно пародийна по сравнению с судьбами его же любимых кумиров Серебряного века. Как суетливо крутится он под ногами у действительно трагических и подлинных фигур русской поэзии. Как он жалок, желая встроиться в их ряд со своей благополучной советско-переделкинской судьбой. Смешнее и ничтожнее его выглядит разве что другая переделкинская "шестидесятница", которая, решившись рассчитаться с советским двадцатым веком за судьбу Мандельштама и Цветаевой, не нашла ничего лучшего, как напроситься на обед к какому-то ортодоксальному, не либеральному критику и заявить хозяевам застолья: "За Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем!"

Но вернусь к сцене четвёртого (после пушкинского, булгаковского и ахматовского) шабаша нечистой силы, возникшего под пером Вознесенского и опубликованного в результате его шантажа в конце концов в "Новом мире". Шабаш происходил в Лондоне, в 1964-м году на элитарном вечере памяти Эллиота в некоем Альберт-холле. Под пером А. В. шабаш выглядел так:

"Обожали, переполняли, ломились, аплодировали, освистывали, балдели, рыдали, пестрели, молились, раздевались, швырялись, мяукали, кайфовали, кололись, надирались, отдавались, затихали, благоухали. Смердели, лорнировали, блевали, шокировались, не секли, не фурыкали, не волокли, не контачили, не врубались, трубили, кускусничали, акулевали, клялись, грозили, оборжали, вышвыривали, не дышали, стонали, революционизировались, скандировали: "Ом, ом, оом, ооммм..." Овации расшатывали Альберт-холл"; "...съехались вожди демократической волны поэзии. Прилетел Ален Гинсберг со своей вольницей. С нечёсаной чёрной гривой и бородой по битническому стилю тех лет <...> уличный лексикон был эпатажем буржуа <это была волна против войны во Вьетнаме>. Он боготворил Маяковского".

Итак, этот шабаш, по Вознесенскому, был революционным (ещё бы — где Ален Гинсберг, там и революция). Но такого рода шабаши местного значения в те времена "шестидесятники" устраивали где угодно. Вот описание одного из них, сделанное Нинель Воронель (переводчицей "Баллады Редингской тюрьмы" одного из любимцев Серебряного века Оскара Уайльда), проходившего в квартире известного московского диссидента Юлия Даниэля и его жены Ларисы Богораз, участницы похода на Красную площадь в августе 1968 года в знак протеста против вторжения советских войск в Чехословакию.

"Дом его заполнили толпы какого-то проходящего мимо народа — собеседников, собутыльников, сексотов, соглядатаев и переменных подружек. Временами начинка его запущенных комнат, обклеенных этикетками выпитых бутылок спиртного, напоминала мне видения из картин Иеронима Босха. Нетрезвые существа обоего пола кучно валялись на полу, свисали со столов и диванов, сплетались в гирлянды. Стайки поэтов и поэтесс игриво проплывали из дверей в окна, совокуплялись по пути то друг с другом, то с хозяином, то с кем-нибудь из гостей. И всем им, без разбора, Юлик читал свои крамольные повести, опубликованные за границей"...

Картина одна и та же — в Лондоне Ален Гинсберг со своей вольницей, в Москве Юлик Даниэль с Ларисой Богораз. Кругом революционеры. Одни митингуют против войны во Вьетнаме, другие против танков в Праге, читают стихи, "совокупляются" — словом, "шестидесятники"... И в такую тусовку попала Анна Андреевна, приехав в Лондон получать оксфордскую мантию!

А. Вознесенский в своих "Прорабах духа" приводит текст афиши:

"В Альберт-холле участвуют все битники мира: Л. Ферлингетти... П. Неруда... А. Ахматова... А. Вознесенский"... Так что наша Анна Андреевна, может быть, не случайно на старости лет попала в число "всех битников мира". Ахматовский профиль, выложенный из мозаики бывшим её любовником Борисом Анрепом, поразил воображение А. Вознесенского:

"На мозаичном полу в овальных медальонах расположены лики века — Эйнштейн, Чарли Чаплин, Черчилль. В центре, как на озере или огромном блюдище, парят и полувозлежат нимфы. Нимфа слова имеет стройность, чёлку, профиль и осиную талию молодой Ахматовой. Когда я подошёл, на щеке Ахматовой стояли огромные ботинки. Я извинился, сказал, что хочу прочесть надпись, попросил подвинуться. Ботинки пожали плечами и наступили на Эйнштейна".

...Помню, в середине 90-х годов прошлого века я был в Багдаде. Ирак жил цветущей жизнью, университетские студенты сыграли для нашей писательской делегации "Горе от ума" Грибоедова, потом нас повели, если не ошибаюсь, в главную библиотеку Багдада. Перед входом в неё был выложен из камней портрет Буша, по приказу которого была начата первая война американцев против Ирака с громадными жертвами от бомбёжек среди мирного населения... Перед входом в библиотеку иракские студенты с хмурой сосредоточенностью вытирали свои ботинки о лицо главного палача иракского народа, американского президента-варвара. А что касается получения Ахматовой во время лондонского шабаша почётной оксфордской мантии, то Георгий Васильевич Свиридов в своих записных книжках так отозвался об этой церемонии:

"Кажется, что именно она была тесно связана с масонством. Круг людей, особенно Англии — центр масонства. (Ротшильд остаётся королём мира несмотря ни на каких нувомиллионеров.) Все знакомые: Анреп, сэр Исайя Берлин, Рандольф Черчилль, вопящий во дворе так называемого "Фонтанного дома", культ дома, культ нищеты (аристократической), культ якобы Духа, большие знания, постоянное стремление к тайне. <...> Сама её премия в захолустной академии, как видно, устроена масонской ложей, что характерно для Италии... Анреп — также художник, мозаичист. Это, конечно, вовсе не художник. Наполнитель, наноситель знаков в библиотеке на полу. Мощнейшая организация, страшная"...

В отличие от Георгия Свиридова А. Вознесенский назвал сотрудника английского посольства "сэра Исайю Берлина" "одним из самых образованных и блестящих умов Европы". Но кто сегодня помнит, в чём заключались его "ум, блеск и образованность"? Кто сегодня помнит, кто такой Ален Гинсберг?

Не стоит забывать и о том, что своё 80-летие Михаил Горбачёв справлял именно в Альберт-холле (это к разговору о масонстве).

...Наверное, в дни, когда она получала в компании всех "битников мира" оксфордскую мантию, Ахматова чувствовала себя словно бы по мановению машины времени перенесённой из 1913 года в лондонский шабаш, в альберт- холльскую Вальпургиеву ночь — с той лишь разницей, что вместо поэтов-педерастов Всеволода Князева и Михаила Кузмина рядом с нею вертелись, "кололись и надирались" Ален Гинсберг и Андрей Вознесенский.

От одной из самых талантливых учениц Ахматовой, возросших в эпоху "оттепели", Ирины Семёновой, живущей по сей день в Орле, я получил недавно в подарок книгу её избранных стихотворений с несколько претенциозным названием "Русская камена". Я полистал её и даже подумал: иные стихотворения вполне были достойны того, чтобы под ними стояло имя Ахматовой. Нет нужды приводить их целиком, порой достаточно первой строчки: "Ты одержим навязчивым недугом"; "Какую странность видишь ты во мне"; "Блажен лишённый песенного дара"; "К другим иди! Мне одиноко, что ж"; "А я всю жизнь притягивала чем-то"; "Зачем тебе мои измены"; "Я книг своих не помню, я — другая"... Одно всё-таки процитирую целиком:

Ахматовские выверенные рассудком скупые чувства, ахматовская каллиграфическая точность рисунка душевных движений, выраженных через движения физические, то же болезненное, но осторожное тяготение к тёмному миру и бегство от его тьмы к свету, те же убедительные попытки пророчеств, то же ощущение вины за греховные замыслы — и трогательные порывы оправдать или отмолить свою вину, та же гордыня от сознания своей причастности к царству русской поэзии, та же постоянная дочерняя надежда на покровительство Музы.