Его дважды пощадили варвары, ибо он узрел их слезы, а потом проникся их мировоззрением; теперь же не приходилось ждать пощады, поскольку впервые он открыто смотрел опасности в глаза, воплощением коей сейчас был Таисий Килиос, и не видел никакого сочувствия, не обретал малейшей надежды на спасение. Поэтому Арис попытался вызвать милость словом.
– Но я не был членом коллегии ремесленников, – напомнил он. – Не давал никаких клятв, не присягал. И не могу быть осужденным по их внутреннему законоуложению…
– Я уполномочен решать, можешь или нет! – оборвал его эфор. – Ты стал таковым, когда молодой мастер посвятил тебя в тайны ремесла. Именно это считается актом посвящения и вхождения в коллегию. Не ты ли написал об этом в своем сочинении?
– Да, надзиратель, я написал…
– Готовься к смерти!
Душа протестовала, однако разум в тот час не смог отыскать доводов, дабы защитить ее, и потому он дерзко спросил то, что было на устах:
– Кто ты, чтоб судить и предавать меня казни? С каких пор эфоры стали выносить смертные вердикты философам?
– Я эфор, надзирающий за тайнами всех полисов Эллады, – с холодным достоинством вымолвил он. – В том числе за тайнами коллегий. И уполномочен решать твою судьбу.
– Если ты изучил трактат, – Арис собрался с духом, – тебе известно, я не выдавал тайну изготовления, ибо она известна всем, кто когда-либо использовал пергамент для письма. Кожи сначала вымачивают в растворе извести, потом мездрят, гладят пемзой и втирают мел…
– Тайна заключалась в том, какую кожу используют для выделки! – прервал Таисий Килиос. – И не нашествие варваров, а твой трактат стал вреден для коллегии пергаментщиков. И ладно бы, коль ущерб потерпело только ремесло. Ты опозорил Элладу перед всей Серединой Земли, унизил эллинов, уподобив их варварам. Ты привил омерзение к пергаментным рукописям философских трудов и трактатов по естествознанию. Ты дал право римлянам осуждать ценности эллинского мира. И достоин смерти.
Сказано было так, что сомнений не оставалось: этот судья приведет приговор в исполнение и не спросит о последнем желании.
И тут Арис вспомнил о не законченном сочинении и попросил хладнокровно:
– Дозволь мне, надзиратель, завершить труд? Потребуется еще месяц или чуть поболее…
Таисий Килиос взглянул с неким пренебрежением – должно быть, уже видел его обезглавленным и со снятой кожей.
– Ты неуемный, Аристотель, – пробурчал он. – Я вынес тебе вердикт…
– Отложи казнь, эфор.
– Неужто тебя прельщает слава после жизни? Что ты хочешь сказать потомкам? Вновь возмутить их разум подобными творениями? – он глянул на ларец. – Возвысить дикарей унижением страдающей от них Эллады?
– Потомкам поведаю, что зрел при жизни. А им уже судить, прав был или виноват…
– Хочешь суда времени? – скучающе произнес эфор. – Добро… Пойди с моей стражей и принеси свой труд. А там уж я решу, завершать его или предать огню.
– Оба принести или только незавершенный? – спросил Арис, чувствуя, как ледяная рука смерти чуть освободила горло.
– У тебя их два?
– Да, надзиратель. Одно сочинение под именем своего господина я закончил. Другое же творил втайне от него…
– Принеси оба!
Стражники Таисия Килиоса встали по бокам и повели его на виллу, где трудился философ. И эти короткие минуты жизни, покуда он ходил за сочинениями, показались прекрасными, ибо он вновь ощутил все радости бытия. Он наполнялся торжеством, что светит солнце, ветер ласкает кожу под тонким хитоном, еще живую, чувствительную, приросшую к его плоти, и море плещется, балуя слух; узрел и ощутил все то, что стало уже привычным. Успел вспомнить Гергилию, утешиться надеждой, что она все-таки родила сына, дала имя Никомах, как обещала, и даже на короткий миг восторжествовал, что умрет и оставит на земле свое семя – наследника. И сожалел, что не сможет по достижению отроческих лет взять его в ученики.
Эфор же через слуг принял папирусы и стал читать тут же, на пристани, веля отвести Ариса в сторону и держать под охраной стражников. Философ лег на песок и не коротал время, а наслаждался им, вспоминая, как очутился на этом берегу, где предстоит закончить путь.
В сгоревшем и разграбленном македонцами Стагире он щедро одарил свою возлюбленную, Гергилию, и у философа опять не оказалось ни единого обола в кармане. Потому он, не раздумывая, нанялся на торговую галеру судоводителем, обязанностью которого было в ночные часы вести судно по звездам. Арис давно уже привык расплачиваться за путешествия своим трудом и не брезговал никакой работой. Скоро и выгодно распродав ходкий товар, купец спешил скорее убраться из тревожной Халкиды, поэтому намеревался идти днем и ночью, опасаясь грабителей и не приставая к берегам. Судно благополучно обогнуло мыс со святилищем на острове Скирос и до Афин оставалось менее половины пути, когда внезапно изменился ветер и сильный борей поднял бурю – боги мстили тому, кто, отдавая хлеб страждущим, брал серебро.
Все попытки войти в гавань или хотя бы приблизиться к спасительным отмелям закончились потерей весел, без коих кормило сделалось бесполезным, а парус и вовсе угрожал гибелью, ибо галеру и так уносило ветром в открытое море. Из низкого, черного неба бесконечно сыпались копья молний, щелястая, старая палуба не выдерживала натиска стихии, ливень и волны наполняли галеру водой, словно щедрый виночерпий чашу, и гребцы не поспевали от нее избавляться. Неуправляемую галеру со срубленной мачтой то вздымало к тучам и молниям, то бросало в пропасти, люди взывали к богам, ибо никто более не мог спасти, а философ, взирая на волны, оставался спокойным и почти счастливым. Даже когда ударом воды с него сорвало остатки одежды, внезапно пришла мысль о волнообразности мира и всего сущего в нем. Вцепившись в обрубок мачты, Арис лежал на палубе и мысленно носился по волнам своей собственной жизни: испытав чувственное падение в Ольбии, он возвысился, прикоснувшись к тайнам жизни варваров. Но вновь брошенный в бездну горящего родного Стагира, он вознесся до небес, испытав блаженство любви на ночном морском берегу и обретя надежды; теперь же опять валился вниз вместе с галерой, но уже знал и чувствовал: непременно будет взлет!
Еще неделю после бури неуправляемое судно несло по воле стихии. Изнемогавшие от жажды, люди пили морскую воду, от голода ели гнилое зерно, добывая его из щелей в трюмах, жирных корабельных крыс и испытывали презрение к драгоценному серебру, которого было вдосталь. Еще недавно чудотворно спасавшее погорельцев Стагира, здесь оно никого спасти не могло. То есть даже такая категория, как деньги, воплощенные в металле, подчинялись закону волны и подвергались колебательным движениям. Избавление от неминуемой гибели могли принести боги и люди, вдруг явившись средь бескрайних вод, и они явились в виде морских разбойников.
На сей раз философу не удалось избежать рабства, поскольку всех гребцов вместе с владельцем корабля и его подручными пленили и переправили на невольничий рынок Персии. Вольный гражданин и богатый купец, еще недавно помыкавший рабами, сам стал невольником – и тут не обходилось без закона волнообразности мира! Но это было спасение, ибо и в рабстве все равно была жизнь!
Уже в который раз его выручило наставление Биона, когда связанных одной бичевой пленников выставили на торжище. Не в пример остальным невольникам, Арис отринул все мучительные чувства и стал смотреть в лица купцов пристально и открыто, как если бы взирал на своих учителей. За время новых странствий у него опять отросла борода, обветрилось лицо, да и из одежды была лишь одна набедренная повязка, так что, прирожденный вольный и благородный эллин, он более напоминал варвара из диких лесов Рапейских гор, однако взирающего без ненависти и злобы.
Это и привлекло внимание одного из покупателей, по виду и одеждам жителя Рима, невесть как оказавшегося на персидских берегах: тогда философ еще не знал, что на Капейском мысе давно уже не торгуют рабами, ибо после нашествия варваров ни один стратег понтийских полисов не отваживался ходить за добычей ни встречь солнцу, ни тем паче, в полунощную сторону. И теперь рабы в Элладу поступали в основном из Персии и с берегов Красного моря. Сей римлянин, оказалось, сговаривал и тайно вывозил в Персию молодых греков-гоплитов на службу Дарию, за что персы позволяли ему за малую плату подбирать на невольничьих рынках сильных и здоровых мужчин для труда в мраморных каменоломнях. Дармовых рабов он вовсе не ценил, невольники выдерживали года три, и не пригодных для работы, больных, но еще живых попросту приваливали глыбами или засыпали щебнем.
