Так вот, каждый, кто работал на Антарктиде, сначала через такое сито жизненное прошел. Правильно говорили, и сейчас говорят: "Антарктида ошибок не прощает". Поэтому надо было быть лучшими. И мы были действительно лучшими, у нас учились. Наша "Молодежная" станция сколько лет считалась всеми на континенте столицей Антарктиды! Я помню, как летал на иностранные станции. Что ты! Со слезами встречали: русские! Это значит: медикаменты, оборудование, движки какие-нибудь, питание. И помощь — безвозмездно все. Особенно, если это были страны, как мы говорили, "третьего мира": Аргентина, Австралия, Чили. Американцы или французы — те, конечно, держались в сторонке.
Д. Т. Враждовали?
Н. И. Не было такого! Ведь по Договору 1959 года Антарктида не только объявлялась ничейной землей, но и провозглашалась общность научных работ, геологических исследований. Можно было почти без разрешения навещать чужие станции: даже земля, на которой станция расположена, никому не принадлежит. Только дома и техника. Теоретически можно было в десяти метрах от иностранной станции свою разбить. Часто так и происходило, особенно на Антарктическом полуострове, где станция на станции сидит. Там потеплее, поближе к Земле. Разумеется, кто-то что-то прятал, под видом научных исследований добывали уголек, золотишко, слюду, никель — не помногу, правда. Военные исследования шли: прослушивали подлодки, засекали чужие ядерные взрывы, еще кое-что. Но это — святое дело, у всех было такое. Все это было очень странно: национальный престиж и свои интересы рука об руку с искренним, почти братским сотрудничеством.
Д. Т. Расскажите, где и на чем вы летали? На каких станциях бывали?
Н. И. Летал я пилотом и на Ан-2, и на Ли-2, и на Ил-14. Везли их в разобранном состоянии на корабле, потом выгружали и собирали на станциях. И летали: на колесах, на лыжах — по-всякому. В первые времена на колесах, правда, много летать не удавалось: только и можно было сесть в "Мирном" да на "Молодежной".
А перебывал я почти везде, где в то время наши люди жили. "Мирный", конечно. "Молодежная". Потом — "Новолазаревская", "Беллинсгаузен", "Ленинградская", "Русская". На "Восток" санно-гусеничные поезда каждый год ходили через "Пионерскую" и "Комсомольскую". Теперь уж многие заброшены, под снегом, а какие, вроде "Молодежной", демонтировали. Или вот была станция "Дружная-4", стояла на льдине — откололась, затонула.
Все станции разные. На "Востоке" холод и там же — южный геомагнитный полюс, много странностей выходило. На "Русской" — ветра. "Молодежная" — столица наша была долго после "Мирного". Хуже всего мне пришлось на "Пионерской", когда ходили на "Восток". Она стоит на склоне плато. Ветер — будто стеной на тебя падает.
Да, конечно, только нашими станциями дело не обходилось. Был я и у американцев, и у аргентинцев, и у австралийцев. Побывал на Южном полюсе, на вулкане Эребус. Над магнитным полюсом летал над океаном — стрелка компаса в пол смотрела. Был на острове Десепшн ("обман" по-русски) почти сразу после извержения вулкана в феврале 1969-го. Там поблизости британцы и чилийцы стояли, так их лавой в океан снесло. Британцы, правда, еще в 67-м оттуда ретировались, при первом извержении. Картинка сверхъестественная: кратер в воде весь, в него можно заплыть, вокруг скалы и рифы, пласты лавы. В нем даже купаться можно: бьют теплые источники, чуть ли не кипяток.
Д. Т. Многое вы повидали. Красиво?
Н. И. Красиво. За пингвинами я год гонялся, чтобы королевских увидеть. Красавцы! Кормить их запрещалось, дотрагиваться тем более; стоишь вдалеке, смотришь, мерзнешь, а уйти мочи нет. Никакие зоопарки не сравнятся.
Сияние какое в полярную ночь! На Севере не так. И таких льдов больше нет нигде. В Антарктиде они разноцветные: синие, красные, зеленые — солнце на них играет. От водорослей, вмерзших в лед, он становится коричневым или бурым. Лед всегда разный: один — лед моря, то ровный, то торосами, то вскрытый водой. Другой лед — шельфового ледника, третий — ископаемый ледниковый слой, пробившийся наружу, весь в складках, горит изнутри синим. А ледовые реки! Ледники в океан стекают, сверху хорошо видно.
Горы — глаз не оторвешь. Летом снег на скалах подтаивает, солнце припекает скалу над ледником — нунатаком зовется — так что до +30 градусов на самой поверхности доходит. Солнечная радиация — страшная. Сильнее, чем на экваторе. Без очков никуда не сунешься. Часто не помогают и очки. В Антарктиде есть такая вещь — "белая мгла" или "белая тьма". При полной облачности, когда облака слоистые, свет от них отражается и рассеивается. Все освещено настолько, что теряются контуры. Контрастность пропадает, летишь словно в сумерках, только вместо серого все белое. Страшное дело.
Еще плохая вещь "снежная мгла", когда в безветрие снеговая пыль висит дымкой. Снег вообще там абсолютно другой. При минус шестидесяти он, как песок. Разгоняешь самолет на лыжах, а он не двигается с места... Приходилось жечь мазут, чтобы оплавить поверхность и превратить в лед. Другая беда — рыхлый снег. Санно-гусеничные походы к "Востоку" такую дорогу набили — сваи не забьешь. А отошел в сторону на два метра — и проваливаешься с головой. А бывает и по-другому, когда следы на снегу наружу выходили. А о близзарде я уже рассказывал. Вот так мы что-то от красоты в ужасы подались!
Д. Т. Наверняка без случаев в небе не обошлось?
Н. И. Многое всего было. У каждого летчика-полярника подобных историй наберется вагон. Бывало, что и струйными течениями так сносило, что самолет задом наперед летел, и терялись десятки раз, и падали от вертикальных шквалов. И в ураганы летать приходилось, и над океаном, что запрещено было. Там хоть и припайные льды, но в плохую погоду в любой момент могут лопнуть. А куда денешься, когда ледокол к берегу подойти из-за припая не мог? Приходилось все переправлять по воздуху. Вот так летишь и не знаешь: сядешь или провалишься.
В магнитные бури попадали. Над "Мирным" как-то на посадку заходили, станция лежала как на ладони, а у бортрадиста с "землей" контакта не было. И тут садимся уже, слышим: "Молодежная" отзывается. А это две с лишним тысячи километров! В Антарктиде вообще, знаешь, связь только на коротких волнах осуществляется, потому что ультракороткие и средние поглощаются поверхностью — уходят в лед. С радиокомпасами мороки было!
Или другая ситуация — радиовысотомер разом портится. Стрелка прыгает, как чумная. Или хуже того: сидим на полосе, а она сто метров высоты показывает. А на другом аэродроме все в норме. Такое каждый летчик в Антарктиде испытал наверняка. А все из-за того, что снег разной плотности. Сигнал в одном месте отражается от поверхности, а в другом — от глубинного льда. А ошибки высотомера кончаются, знаешь, чем?
Садились много в буран. Лучше сказать: падали вертикально. Ну не летит вперед самолет, хоть ты тресни, ветер такой! Главное, не знаешь, откуда он через секунду поддаст. Хорошо, аэродромы позволяли садиться, как душе угодно: хоть вдоль, хоть поперек. Но сесть еще полбеды: нужно было, чтобы не снесло куда-нибудь на скалы или в океан. Тут уж одна надежда на хозяев: или подцепят тебя к трактору, или лети стоя на земле; разворачиваешь против ветра, мотор на полную, ручное управление турбокомпрессором, стоишь на месте и ждешь, пока керосин не кончится. Но, конечно, ребята на помощь приходили... А взлетать — тот же колинкор. В середине разбега самолет может на сто восемьдесят развернуть, а может и перевернуть. О других не скажу, а я лично половину маршрутов без автопилота отлетал, под неусыпным ручным контролем, так сказать.
Один перепад температур чего стоит. Сорок-пятьдесят градусов — не шутка. Взлетаешь — машина как новенькая. Садишься — из-за расширения-сжатия все разболтано, на ладан дышит, тросы не натянуты, рули высоты болтаются, управляемость на нуле. А что такое разница температур еще? Ветер. Часто доходило до горизонтальных смерчей, причем всегда недалеко от аэродрома. Почему? Большинство станций в оазисах построено — это свободные от снега скальные площади. Скала нагревается — одно давление. А кругом ледник, снега — давление совсем иное. Вот и получается: видимость лучше некуда, небо ясное, и тут тебя при посадке как уносит в сторону километров на двадцать! И через пять минут снова тишь да благодать. Так-то.
Д. Т. Сегодня все не так. Россия уходит из Антарктиды. Что ощущаете вы? Обиду? Горечь? Ненависть? Не кажется ли вам, что ваша жизнь прошла напрасно.
Н. И. Конечно, все это есть: и ненависть, и презрение к бездарям, которые не видят дальше своего носа. Но сильнее всего живет во мне гордость. Я прожил жизнь, и я счастлив. Мне довелось повидать такое, что многие не смеют себе даже представить. Я закрываю глаза — и вспоминаю такие места, которые не видел никто на Земле. Я летал. Это был изнурительный труд, который, возможно, завтра пойдет прахом. Но я не жалею и не стыжусь. Я познавал Антарктиду, а Антарктида изучила меня, и не отвергла. И я оказался достоин ее.
