Дома я проверила запасы: кошачьего корма полно, есть спагетти, несколько банок сардин, арахисовое масло, вода в бутылках. Компьютер с заряженным аккумулятором, свечи, спички, несколько фонариков и врожденная самонадеянность, которую реальная жизнь рано или поздно проверит на прочность. К вечеру мэрия отключила нам газ и электричество. Ни света, ни тепла. Становилось все холоднее, и я, завернувшись в пуховое одеяло, уселась на кровати вместе со всеми тремя кошками. Кошки все знают наперед, подумала я, совсем как птицы в Ираке накануне операции “Шок и трепет” в первый день весны. Рассказывают, что воробьи и певчие птицы умолкли, и их молчание предвещало свист бомб.
С детства я всегда отличалась крайней чувствительностью к бурям. Обычно я могу почувствовать приближение и силу бури, исходя из того, как сильно у меня ноют руки и ноги. Самая могучая буря на моей памяти – ураган “Хейзл”, накрывший Восточное побережье в 1954-м. Отец работал в ночную смену, а мать, сестра и брат сидели под кухонным столом, прижавшись друг к другу. Я лежала на кушетке, потому что у меня была мигрень. Мама страшно боялась бурь, но на меня они действовали возбуждающе: с началом бури у меня пропадало чувство дискомфорта, вытеснялось чем-то вроде эйфории. Но на сей раз я чувствовала, что буря не чета другим – столько электричества в воздухе, подташнивает, дышать трудно.
Гигантская полная луна вливала свой молочный свет в потолочное окно: казалось, это веревочная лестница протянулась по моему китайскому ковру до края одеяла. Все примолкло. Я читала при свете карманного фонарика, который отбрасывал бледную радугу на вещи, расставленные на книжном шкафу совсем рядом с кроватью. По потолочному окну колотил дождь. Мной овладел трепет, свойственный концу октября, многократно усиленный оттого, что луна росла, а в океане собрались на панихиду бури.
Целый легион разных сил, приложенных к одной точке, словно бы стремился материализовать воспоминания до последней детали. Хэллоуин. День всех святых. День всех душ. День, когда Фред ушел от нас.
В Утро проказ[31] мчаться по Детройту в ту же больницу, где родились наши дети, на “скорой” с Фредом в кузове. Заполночь возвращаться в свой дом во время неистовой грозы. Фред родился не в больнице. Нет, он родился в грозу в доме своих деда и бабки в Западной Виргинии. Молнии рвали лиловое небо, и акушерка не смогла подоспеть вовремя, так что за появлением Фреда на свет надзирал дед, принял роды на кухне. Фред верил: если хоть раз попадет в больницу, обратно не выйдет. Такими необъяснимыми предчувствиями он был обязан своей индейской крови.
Ливневый паводок, сильный ветер, канал вышел из берегов. Мы с Джексоном заложили мешками с песком дверь подвала, который уже заполнился водой, на подтопленных улицах тут и там валялись железные мусорные баки и искалеченные велосипеды. В завывании ветра отчетливо ощущалось: это же Фред борется за жизнь. От нашего дуба отломился массивный сук и рухнул на дорожку, и это была весть от него, моего мужчины, никогда не повышавшего голос.
На Хэллоуин неунывающие дети в дождевиках поверх маскарадных костюмов бегали по мокрому черному асфальту, размахивая мешками сладостей. Наша маленькая дочь так и легла спать в костюме, чтобы папа, когда вернется, его увидел.
Выключаю фонарик, просто сижу, слушаю гнусавые фальцеты ветров, яростную барабанную дробь дождя. Энергия бури вытряхнула наружу все воспоминания о тех днях, о том, как я шла сквозь черную осень. Я почувствовала, что Фред близко – близко как никогда. Почувствовала, как он негодует и досадует на то, что его вырывают из мира. Потолочное окно сильно протекало. Да уж, пришло время, когда все дает течь. Я встала в темноте, переложила книги, подставила ведро под окно. Луна укрылась за тучами, но я ее чуяла: увесистая, полная луна тянула к себе приливы и сплетала воедино могучие силы природы, которые вскоре превратили наше побережье в кривую карикатуру на него.
Буря звалась “Сэнди”. Я почуяла, как она приближается, но никоим образом не сумела бы предсказать ее ужасающую мощь и страшные разрушения, которые она оставляла за собой. В первые дни после бури я все равно ходила в ’Ino, прекрасно зная, что это кафе, как и весь наш квадрант города, прекратило работу. Ни газа, ни электричества, а значит, нет и кофе, но я не хотела изменять своей успокоительной привычке.
В День всех святых я вспомнила: “Сегодня день рождения Альфреда Вегенера”. Попыталась уделить ему толику своих мыслей, но всем сердцем переживала за Рокуэй. До меня добирались обрывочные новости. Променада не существует. Кафе Зака не существует. Линия надземки искалечена, ее горемычные кишки разорваны в клочья – тысячи облепленных солью проводов, растерзанные внутренние органы транспорта. Автомобильные дороги закрыты на неопределенный срок. Энергия отключена: ни газа, ни электричества. В ноябре ветра сильные. Сотни домов сгорели дотла, тысячи затоплены.
Но мой домик, построенный сто лет назад, осмеянный риелторами, забракованный инспекторами, отвергнутый страховщиками, – по-видимому, он устоял. Мой Аламо сильно потрепан, но пережил первую великую бурю XXI века.
В середине ноября я вылетела в Мадрид: сбежала от удавки, которой стали для меня последствия бури “Сэнди”, решила навестить друзей, у которых были свои горести. Взяла с собой “Дневник вора” Жана Жене – его гимн Испании, поехала на автобусе из Мадрида в Валенсию. В Картахене у нас был питстоп в ресторане “Хуанита”, напротив которого, на другой стороне широкой автострады, расположился другой ресторан, тоже “Хуанита”; это были зеркальные подобия друг друга – разве что у ресторана на той стороне была маленькая погрузочная платформа, а на заднем дворе стояли фуры. Сижу у стойки, пью тепловатый кофе, ем маринованные бобы, разогретые, вероятно, в первой в мире микроволновке, и тут замечаю, что ко мне украдкой подбирается какой-то мужчина. Он раскрывает потрепанный бумажник цвета буйволиной крови и показывает одинокий лотерейный билет с номером 46172. У меня не было ощущения, что номер выигрышный, но в конце концов я заплатила шесть евро – немалая цена для лотерейного билета. Потом мужчина уселся рядом со мной, заказал пиво и холодные фрикадельки, расплатился моими евро. Мы вместе пообедали в молчании. Потом он встал, заглянул мне в лицо, широко улыбнулся и проговорил “Buena suerte”[32]. Я тоже улыбнулась, тоже пожелала ему удачи.
Я сообразила, что билет, возможно, – ничего не стоящая бумажка, но мне было все равно. Я сознательно позволила втянуть себя в эту сценку, точно случайный персонаж из романа Бруно Травена. Не знаю уж, к добру или к худу, но я согласилась сыграть назначенную мне роль – роль глупой курицы, которая вышла из автобуса, чтобы перекусить по пути в Картахену, курицы, которую надо уболтать, заставить вложить деньги в лотерейный билет, подозрительно измятый. Я смотрю на это так: судьба трогает меня за плечо, и какой-то бедолага, измочаленный жизнью, устраивает себе пир с фрикадельками и теплым пивом. Он счастлив, я чувствую единение с миром: обмен справедливый.
Когда я снова села в автобус, некоторые пассажиры сказали мне, что за билет я переплатила. Я ответила, что это неважно, а если выиграю – отдам деньги местным собакам. Отдам выигрыш собакам, произнесла я слишком громко, или, может быть, чайкам. Решила, что птицы имеют на эти деньги больше прав, хотя вокруг меня уже заспорили, как собакам употребить деньги на благие цели.
Позднее, уже в гостинице, я услышала крики чаек и увидела, как две чайки устремились к скособоченной короне – к высокой крыше прямо перед моей террасой. Наверно, они спаривались, или как там называется соитие у птиц, но скоро умолкли: то ли достигли полного удовлетворения, то ли скончались, тщетно пытаясь его достичь. Меня преследовал злобный москит, а когда я все-таки заснула, то в пять утра проснулась снова. Вышла на террасу, поглядела на крышу-корону, которую постепенно заволакивал легкий туман. Повсюду валялись перья чаек: хватило бы на замысловатый головной убор.
В утренней газете напечатали выигрышный номер лотереи. Ни собакам, ни птицам ничего не досталось.
– Вам не кажется, что за билет вы переплатили? – спросили меня за завтраком.
Я подлила себе черного кофе, потянулась к ломтю черного хлеба, обмакнула его в блюдце с оливковым маслом.
– За душевный покой переплатить невозможно, – ответила я.
Мы все толпой влезли в автобус и поехали в Валенсию. Несколько пассажиров собирались участвовать в демонстрации против сноса квартала Эль-Кабаньяль. Старые дома, облицованные разноцветной плиткой, рыбацкие хибарки да бунгало наподобие моего. Хрупкие сооружения, которых никогда уже не удастся воссоздать, остается только скорбеть. Скорбеть, как по бабочкам, которые однажды просто исчезнут. Присоединившись к моим спутникам, я почувствовала, что к их гордому гневу примешивается бессилие: у кого больше, у кого меньше. Давид и Голиаф в Валенсии. Я снова раскашлялась, пора домой. Но у меня теперь несколько “домой”. Теперь, когда я говорю “мой дом”, я думаю об Аламо. Но на то, чтобы привести его в жилой вид, понадобится масса времени. Никак не могу отделаться от видений: изломанное ураганом побережье, смытый волнами променад, величественный аттракцион “Гора”, подскакивающий на воде, словно скелет кита, словно останки Моби Дика, только еще более жалостный, а ведь в его конструкциях аккумулирован задор любителей риска за много поколений. На аттракционах все глаголы – в настоящем времени, оглянуться назад невозможно просто физически.
