Творчески сформировавшийся на стыке XIX и ХХ веков, Жолтовский далек от нашей жесткой, материализованной жизни. Но преподанные им композиционные законы ОБЪЕКТИВНЫ. Их нельзя скрыть, находясь в кругу серьезной архитектуры. Они входят, пусть частично, в наш проектный быт сами, без помощи извне, подтверждая свою нужность. Их пришлось признать и оппонировавшей Жолтовскому стороне.
Вникнет ли в них архитектурная наука? Займется ли прорисовкой оставленного ей в наследство наброска внутренних конструкций зодчества? Нет — пусть создаст свою", "неэвклидову", теорию, не схожую с прежней, как МиГ-29 с грезившейся да Винчи летательной машиной. Пусть это будет переворот в архитектуре, спуск в ее недра, ее рентгенограмма, ее самораскрытие. Пусть идеи теоретиков вдохновят практиков...
Но ни строить новую теорию, ни чтить старую никто не спешит. В ходу разнос "архитектурных утопий"; критика "тоталитаризма", крен в философию; ссылки на Богданова с Бердяевым; видимость научной активности: никому не мешающие, как толки о погоде, суждения о стилях; конформизм; сплошная демонстрация благонамеренности.
Таков итог общественных метаморфоз. Исчез баланс интуиции и знания в зодческом труде. Мысль ученого лишилась производственной конкретики. Нет доктрины, помогающей практику двигать рейсшиной и угольником так, чтобы проект становился краше. Отсутствует лидер, которому доверял бы проектировщик. Наука замкнулась в своей самодостаточности. Зодчество теснится дизайном. Язык профессии забыт. Банк идеи пуст. Теория мертва. Нужен новый Жолтовский.
Николай КОРДО
переезд компании 8
Евгений Одинцов МАРИЯ (Без Марии Александровны не было бы Платонова...)
Мария Александровна была бы совершенно счастлива, что в этой единственной (и посмертной, М. А. Платонова скончалась в Москве 9 января 1983 года) заметке о ней — больше говорят об ее Андрее. Но пусть все знают, что была она красавица из красавиц; что не удерживала Платонова в его подвиге; что не попрекнула его трагической судьбой их замечательного и единственного сына; что горе и страдания не иссушили их жизни и любви; что Платонов обожал ее и гордился своей Марией; что, как и авторы "Смерти Ивана Ильича" и "Братьев Карамазовых", своим любимым, он свои "Епифанские шлюзы" (тоже непревзойденное в мировой литературе!) посвятил юной любимой Марии Александровне; что, несмотря на преследовавшие ее душевные невзгоды, она в своей беспредельной преданности находила силы вновь и вновь подыматься, прокладывая слову Платонова дорогу к самым простым людям, которых он очень любил...
Современный читатель благодаря именно ей открывает для себя первого из писателей с дыханием классиков — в наше время "потока сознания", экспрессионизма, отсутствия мировоззрения. А в русской литературе Платонов, придя со своей тайной, открыл и ходы, которые еще никто не знал. Язык его можно посоветовать любому классику. Оперируя спецификой, он и оценивал новые возможности родного языка, не отказываясь от своей главной радости и страсти: сказать (опять всему миру!) правду о своем, теперь уже советском, народе — отправившемся в путь, который Платонов назвал "безвозвратным". И рабочий человек, где бы он ни был, даже по нескольким словам платоновским сразу поймет: какого защитника его и певца какой силы — неподкупного, смелого, горячего — подготовила вся предшествующая наша литература, проверившая свою совесть и ставшая на сторону трудящихся людей!
В жизни, как в творчестве, есть художники, всю жизнь занимающиеся искусством, но они — неталантливы. Живут долго и упорно, но не имеют огня-связи с миром вечности, уходят в абстракцию — от недостатка ответственности. Платонов же — на сыром материале действительности нащупывал вечные законы, противоборствующие хаосу.
Известный священник Дудко пришел к Марии Александровне и сказал ей, что Платонов был верующим человеком. "Как?!", — удивилась милая Мария Александровна. А много позже говорила мне раздумчиво: "Может быть, и правда, что он был верующим... В 44-м году он написал мне с фронта:" Мария, сходи в церковь и отслужи панихиду по нашему сыну".
"Сплошного народа на свете нету" — это есть великое слово, произнесенное только Платоновым.
Сочувствие, понимание страдательного начала жизни — одна из побудительных причин искусства. Искусство — красота, уже начало истины, следовательно — добра. Волевое начало творческой мысли и чувства. И потому — невероятно, что вещи Платонова мрачны. Тот, кто так его воспринимает, не услышал главного голоса мудрой надежды на становление победы духа над бессмыслицей и злом.
Пожалуй, в такой широте это новое чувство мира еще не входило в нашу литературу (в поэзии оно было только у Клюева, и могло быть у Хлебникова). После всех явился Платонов — как человек уже другого строя души: ближе бесконечно Толстому и Достоевскому, но в больших трудностях становления мира и трагедий, развертывающихся на глазах, в более трудную для творчества эпоху. Но, как и они, он рано понял, что обретает силу назвать увиденное, познать в больших связях и соотношениях малого с великим. Его находкам воображения нет конца, как в детском творчестве. И основное ощущение реализма (не побоимся этого затасканного слова) остается у него главным, и широко льется последовательное повествование: "Ворота депо были открыты в вечернее пространство лета — в смутное будущее, в жизнь, которая может повториться на ветру, в стихийных скоростях на рельсах, в самозабвении ночи, риска и нежного гула точной машины". Чистота его ритмов и именно льющаяся форма, сила и обаяние его определений, казалось бы, самых неуловимых соотношений наблюдаемых явлений и найденная форма размышлениям и логике убежденного сознания, делают Платонова недосягаемым в строгости, аскетизме и целостности этих решений!
Но загадка Платонова — сугубо русского писателя — еще не разгадана. Мария Александровна до наших дней доносила весть об этом "сокровенном" человеке — нетребовательном сыне русского народа.
Она горячо любила Платонова, она его обожала: "Тебе хорошо сейчас, лежишь тут, а я здесь мучайся, — вдруг начинала ругать его, сидя на могиле, — все писатели женам дачи поставили, а ты только болтовней занимался, все бы только болтать ему! Почему ты ни разу не написал о нашем сыне, он был талантливее тебя в тысячу раз!" А уходим — она прощается:" Ну, до свидания, мои дорогие, я скоро опять приду". И мне — простодушно-мечтательно: "Ах, как бы было хорошо вернуться сейчас всем домой вместе, я бы пирогов напекла!"...
На одном из вечером памяти его 80-летия, в Чеховском доме-музее — показала мне на огромного толстого, неряшливо одетого старика с разбухшим портфелем: "Вот он меня, это Зенон Балабанович, в 20-м году в Воронеже познакомил с Платоновым, привел его ко мне в общежитие, я училась на литфаке университета, я тогда фыркнула еще: "Фи, какой!", а потом..."
"Андрей до шестнадцати лет и книг-то не читал, а теперь я составляю каталог — так только до 1920 года он опубликовал в местной и центральной прессе около двухсот заметок и статей".
Гений возраста не знает. Уж если Пушкин чуть не ли в семь лет мог написать, что "не говори: так вянет младость...", — откуда он мог знать в этом возрасте, что "младость вянет"?!
А мы — не знаем вообще ничего. Мы не знаем связей Платонова с Клюевым, Бальмонтом, возможно, с Буниным, а они могли быть, не могли не быть: открывается же ведь только теперь, что Клюев был связан с Толстым, ходил к нему мальчишкой, и тот его принимал...
Самое величественное на свете, самое грандиозное, самое-самое интересное, непостижимое и дорогое — это связь. (Религия так и переводится этим словом.)
А сходи теперь попробуй, например, к Нагибину! Я сунулся было к нему с этой заметкой, еще при жизни Марии Александровны, — он и не пошевелился: "Ну что вы хотите? Я прочитал вашу статью. Мария Александровна — красивая была женщина. Красивая женщина". И это все, что он мог сказать.
"Одно время мы жили на углу Художественного проезда и Пушкинской, где теперь колбасный магазин, на пятом этаже, я иду, бывало, с сумкой, а Багрицкий, сосед, любезник был, возьмет у меня и несет, а сам задыхается, у него жаба грудная была, а Андрей стоит наверху, облокотившись на перила, и смотрит, ждет, говорит: "Сумку ей несешь, ну-ну..."
"Ревновал ко всем. Я в издательстве работала редактором, он придет к директору, а на меня не глядит, сядет, говорит ему: "Чего ты ее тут держишь, увольняй, одни мужики только и ходят на нее смотреть. Увольняй ее".
