"Ревновал ко всем. Я в издательстве работала редактором, он придет к директору, а на меня не глядит, сядет, говорит ему: "Чего ты ее тут держишь, увольняй, одни мужики только и ходят на нее смотреть. Увольняй ее".
В юности училась пению у самой Збруевой. "Платонов не давал, он говорил, что все актрисы — б..., а он Збруевой нравился, она одобряла мой выбор, любовалась нами".
У другого гения русского солнечного, у Бальмонта, есть пронзительные строки, обращенные к первой, самой любимой жене Катерине, что: "ты, любовь ревнуя, ревность скрыла". Иной любви у Платонова никогда не было, а вот "ревность скрыть" приходилось и Марии Александровне, и не забыть мне вовек того, что я узнал от нее: "Когда он умирал — то все держал мою руку и все рассказывал, рассказывал... Я ночи не спала, меня все клонило, я умоляю: "Андрей, я посплю", а он все просит:" Мария, не уходи", все хотелось ему еще и еще рассказать..." И трогательно-щемяще удивлялась, наивно как-то, беззащитно и непридуманно: "Неужели все это было неправда? Ведь он же МОЮ руку держал, ведь он же МНЕ рассказывал!.."
Посмеивалась: "Да, "любил"!.. Бросал всегда, уезжал куда-то надолго. Правда, с каждой станции открытки присылал — увидит какую-нибудь старуху или мальчишку, чего-нибудь интересное — и напишет. У меня этих открыток целые мешки были, я их сдала в ЦГАЛИ недавно".
"Раз по 20 в день звонил: "Позовите Марию". Мама скажет ему:" Андрей, ты мне надоел!"
"Распустили сейчас слухи, что Маргарита — это я, а Мастер — это Платонов. Да, Булгаков называл Платонова мастером, бывал у нас на "средах", всегда сидел вот на этом диване, в уголке, слушал Платонова молча, зыркал глазами, говорил нервно: "Андрей, ты мастер, ты мастер!", но при чем тут, что "я — Маргарита"? Кто-то придумал".
"Шолохова Платонов любил, он часто у нас бывал, когда приезжал в Москву. Веселый был, выплясывал гопака у нас на кухне, вприсядку. Когда Андрея хоронили, в могилу опускали, и меня туда клонило — за руки меня держал: "Мария, все, что хочешь, проси — все сделаю". Потом ни разу не зашел, не помог. И у Андрея — один брат известный ученый, другой тоже не бедствует, сестра — врач, состоятельные люди, а ни разу за все эти годы копейки не прислали, Машеньку к себе не пригласили, уж как мы бедствовали!.. Это они сейчас все разлетаются и Андреем интересуются — им сказали, что он мировой писатель. Сестра Андрея — совсем чуждый человек, Андрей умирал — говорил мне: "Верку к гробу не подпускай".
Валентина Александровна, младшая сестра Марии Александровны — легко рассказывает, любовно: "Я уже замужем была, у нас дети были, а муж мой Петр Артемьевич, инженер-конструктор, все заработанное им отдавал, сам в шароварах байковых годами на службу ходил, а у них ничего не было, они очень бедствовали, Андрей ему свои книжки дарил, с надписями хорошими, говорил: "Петруша, ну чем еще я могу тебя отблагодарить..."
Я еще застал Петра Артемьевича — красивый, невероятный был человек, совершенно обожал Платонова. Был уже очень пожилым, а лицо — юношеское. Прожил со своей любимой Валентиной счастливую жизнь. Умирал мучительно. Помню, на поминках по Марии Александровне на чьи-то слова, что в этих книгах жизнь Платонова, проходя мимо, остановился и поправил мягко, с непередаваемой сдержанностью: "Его страдания".
...Я счастлив, что знал Марию Александровну. Жизнь ее была целиком отдана судьбе Платонова.
"Платонов был на фронте, а как жили вы в эти годы?" — "Я прийду на Тошину могилу, лягу ничком и целый день лежу".
"Кожевников, писатель, такой старик (другой, не тот, который был Вадимом. — Е. О. ), говорит мне недавно: "Ну что ты, Мария, раздуваешь Платонова?! Неразвившийся писатель". А дочка его симпатичная потом шепчет мне: "Мария Александровна, это он завидует".
"После смерти Андрея пришел: "Мария, выходи за меня, я оставлю семью". Потом генерал какой-то сватался еще, адмирал. Я всем отказывала". — "Почему?". — "Нет, Андрей обнимет как-то так, после него ВСЕ не то..."
Прелестная была женщина. Уже в старости сломала ногу в ступне, ступня напрочь отлетела, болталась на какой-то ерунде, ей ее кое-как приделали, дома ходила с палочкой, посмеиваясь. Мы с ее приятельницей, остроумной старухой, навещали ее еще в больнице, и та на все ее охи однажды добродушно заметила: "Мария Александровна, расплачивайтесь за свою красоту!" — "Какую красоту?", — тут же спросил я. — "У Марии Александровны всю жизнь была изысканная тонкая щиколотка, как рюмочка". — "Да, "красота", ну ее, нога болит...", — комично прохныкала на это Мария Александровна.
Была она из графского рода Шереметьевых. ("А тетки мои были уже обедневшие дворяночки, учительницы скоромные", — спокойно улыбалась она.)
Я много помню из сказанного ею, мне все дорого?
"Когда Тошеньку арестовали, вскоре пришел к Андрею Шолохов: "Андрей, я буду у Сталина просить за своего племянника-дурака, хочешь, я попрошу у него за Тошку?" — "Ну, что ж, проси", — говорит Андрей. А потом Шолохов нам рассказал, что когда он просил Сталина, тот вызвал Берию: "Зачем тебе этот мальчишка, отпусти его", — говорит ему Сталин. Берия что-то ответил — и тут они стали ругаться по-грузински матом. Ничего у Шолохова тогда не вышло".
"Позже он опять просил у Сталина, Тошу отпустили. Он вернулся из лагерей совсем больным, но успел еще жениться, очень красивый был. Платонов гуляет с ним по Тверскому, придет и говорит: "Мария, невозможно ходить — все оборачиваются, и бабы и мужики".
"Внук Сашка родился через месяц после смерти Тошеньки. За театром Красной Армии была больница, где Тоша лежал, зимой 43-го года меня вызвали врачи: "Мария Александровна, забирайте его, он умрет". Машины не было, Соболев дал мне бензину, я привезла Тошеньку домой и телеграммой вызвала Платонова с фронта".
Вдруг начинала сердиться: "Почему он написал, что сын умер на его руках?! Он умер на моих руках. Я сидела около него, мы говорили — и вдруг он мне сказал: "Мама, я сейчас тихо-тихо усну" — и стал холодеть, я закричала, быстро вошел Андрей, я повалилась перед Тошенькой на колени и стала целовать всего его..."
"Похоронили Тошу — и на другой день Платонов улетел на фронт".
"После войны Павленко привез из Германии много тряпок, я купила у него два хороших дорогих костюма для Андрея, темно-синий и коричневый, Андрей в них ходил всегда, они все истерлись, других больше не было, в коричневом я его и похоронила потом".
"За месяц до смерти за ним пришли трое молодцов из МГБ, забирать. Я показала им на него, истаявшего — "забирайте". Махнули рукой, ушли".
"К Андрею уже нельзя было приближаться, я сделала в его комнату высокий порожек, готовлю на кухне и посматриваю, а Сашка, внук, подползет, перелезть не может, смотрит на Андрея: "Пума, пума", а Андрей смотрит с тоской".
"Сашка жил у нас, они с Машенькой почти ровесники, Андрей очень тосковал, что ему нельзя их приласкать"...
За несколько дней до смерти я пришел к ней, почему-то со случайными людьми, один был художник, порисовал Марию Александровну. Мария Андреевна, оберегая ее, гнала нас сердито: "Уходите!", а Мария Александровна упрямо улыбалась: "Ничего, пусть". Люди ее никогда не утомляли. Была она невероятно добрым человеком. Я добрее ее никого не встречал в своей жизни. (Именно по доброте своей отпустила мне однажды обо мне же и моем знакомом такое замечание, которое я печатно никогда ни за что не решусь повторить.)
Только с нежностью всегда помню и вспоминаю Марию Александровну.
Прийти к ней просто так было невозможно: "Ой, я еще пирогов не напекла!" — "Да не нужны мне пироги, я вас хочу видеть". — "Нет, приходите завтра, я пирогов напеку".
...Без Марии Александровны не было бы Платонова. С удовольствием вспоминала: "Вернется домой пьяный, я уйду на кухню, отворачиваюсь, а он сядет на диван и зовет: "Мария, иди ко мне". Я не иду, обидно мне, что он пьяный опять. А он снимет ботинок с ноги: "Сейчас вот разобью это блюдо, если ты ко мне не придешь!" (над диваном у нас висело большое антикварное блюдо папино, мое любимое). "Бей", — говорю".
ГЕНИИ УМЕЮТ ВЫБИРАТЬ СЕБЕ ВДОВ.
"Фомин отвел от нее свой взор, но чувство его уже прельстилось образом этой женщины, и то чувство не стало затем считаться ни с его разумом, ни со спокойствием его духа, а пошло вразрез им, уводя человека к его счастью". Нет ничего выше во всей прозе ХХ века, а ведь это Платонов все про себя да про свою Марию.
До сих пор трудно поверить этому чуду, что он жил и вообще писал так в такое трудное время.
Евгений ОДИНЦОВ
От редакции: Поздравляем нашего постоянного автора —
