ВПРОЧЕМ, ПОНИМАНИЕ НАУКИ в России имеет свои особенности. Мы так извратили понятие науки, — пишет Толстой, — что людям нашего времени кажется странной сама мысль о том, что наука должна уничтожать смертность детей, проституцию, наркоманию, вырождение целых поколений и массовое убийство людей. Нам кажется, что наука только тогда наука, когда человек в лаборатории переливает из склянки в склянку жидкости, разлагает спектр, режет лягушек и морских свинок. Настоящая наука должна узнать, чему должно и чему не должно верить, как должно и как не должно учредить совокупную жизнь людей: как пользоваться землей, как возделывать ее без угнетения других людей, как учредить половые отношения, как воспитывать детей, как относиться к иноземцам и животным.
Но наиболее кардинальное изменение взглядов на науку связано с именем современника Толстого Н. В. Федорова, решительным образом вмешавшегося в аксиоматику нашего мира. Он предположил, что наша цивилизация — результат сочувствия, а не борьбы: всякий родившийся непременно бы умер, если бы о нем не позаботились. Современная Федорову наука считала, что раздор есть условие существования личностей, и что даже сама логика, по коей творится мир и движется история, есть отображение войн между отвлеченными понятиями, ибо всякое понятие, всякий тезис имеет своего врага в антитезисе, и хотя после долгой борьбы они мирятся в синтезе, но лишь для того, чтобы начать новую борьбу с новым антитезисом, от него родившимся. Федоров считал марксизм разделом иудаизма, самой небратской из мировых религий. (Точно так же относился к марксизму и Герцен. Когда его избирали в президиум, Маркс демонстративно выходил из президиума. В СССР "Былое и думы" издавались с соответствующими купюрами и без указаний об изъятиях.) То есть речь опять идет о двух разных всеобщих историях.
До сих пор люди науки обычно утверждали, что они равномерно изучают все. Но так как всего слишком много (все — это бесконечное количество предметов) и равномерно изучить все нельзя, то это только утверждалось в теории. В действительности же изучается не все, и не равномерно, а только то, что или нужнее, или приятнее. Приятнее всего то, что удовлетворяет любознательность, не требует больших умственных усилий и может оказаться практически применяемым, как, например, мальтузианство или атомная бомба (задачи же, о которых говорит Толстой, требуют значительных усилий). Нужнее же людям науки, обыкновенно считающим себя элитой (Федоров: "вечными наемниками"), прежде всего удержать тот порядок, при котором они сохраняют себя как элиту. "Всю жизнь, всю жизнь быть канцелярским работником, и зарабатывать все же больше, чем землепашец", — простодушно описывает эту нужду Андрей Платонов.
Таково традиционное понимание науки в России.
В 1936 г. Эйнштейн пишет Фрейду, что он рад счастливой возможности выразить одному из величайший учителей свое уважение и благодарность.
“До самого последнего времени я мог только чувствовать умозрительную мощь вашего хода мыслей, — пишет Эйнштейн, — но не был в состоянии составить определенное мнение о том, сколько оно содержит истины. Недавно, однако, мне удалось узнать о нескольких случаях, не столь важных самих по себе, но исключающих, по-моему, всякую иную интерпретацию, кроме той, что дается теорией подавления. То, что я натолкнулся на них, чрезвычайно меня обрадовало; всегда радостно, когда большая и прекрасная концепция оказывается совпадающей с реальностью.”
Это, конечно, другая всемирная история, сам стиль мышления "исключает всякую иную интерпретацию". Что такое Фрейд, хорошо известно: "Два вида первичных позывов: Эрос и садизм"; "Цель всякой жизни есть смерть"; "Массы никогда не знали жажды истины. Они требуют иллюзий, без которых они не могут жить. Ирреальное для них всегда имеет приоритет над реальным, нереальное влияет на них почти так же сильно, как реальное. Массы имеют явную тенденцию не видеть между ними разницы"; "В 1912 г. я принял предположение Дарвина, что первобытной формой человеческого общества была орда".
Подобные пошлости всегда были чужды русской культуре. И не только русской. Толстой считал их эпидемическими внушениями, вроде веры в чертей, в полезность пытки или страсти к тюльпанам.
Что же касается самого Эйнштейна, ограничимся следующим. В 1949 г. опубликован анализ Геделя, показавшего, что решения уравнений общей теории относительности приводят к абсурду. Абсурд заключается в возможности человека совершить путешествие в свое прошлое и внести в свое поведение такие изменения, которые несовместимы с его памятью о прошлом (Godel K. A remark about relationship between relativity theory and idealistic philosophy, — In: Albert Einstein: philosopher-scientist. Evanston, Illinois, 1949, p 561). Это, в частности, означало бы, что слова Чаадаева "есть умы столь лживые, что даже истина, высказанная ими, становится ложью" могли относиться к кинорежиссеру Никите Михалкову, что, разумеется, невозможно.
Описание процессов, протекающих с большими скоростями, можно построить, не прибегая к уравнениям теории относительности. Анализ теории относительности, выполненный главой московской математической школы Н. Н. Лузиным, дал ему основание утверждать, что идеи Эйнштейна относятся скорее к "министерству пропаганды", чем к добросовестной мысли ученого, и что имя Эйнштейна останется забавным казусом в истории науки. Как упомянутое выше уравнение Ландау или курс физики Ландау и Лившица, построенный по рецепту Канта: в каждой науке столько науки, сколько в ней математики. (Критика "идей" Канта дана Н. Федоровым.) В физике собственно физикой является то, что — без математики.
Характеризуя марксизм, Федоров пишет: самое величайшее проклятие, зло семитического коммунизма — внутренний душевный милитаризм, на котором он только и может держаться. Этот внутренний милитаризм вызывает необходимость постоянного внешнего надзора, контроля — контроль над контролем до бесконечности. Эти тексты написаны в прошлом веке. Учение о Мессии, считает Федоров, могло бы служить к применению, "если бы евреи не представляли себе Мессию в виде завоевателя, который должен был не только освободить их, но и подчинить им все народы, отмстить за все беды, которые потерпел еврейский народ и в которых, однако, он сам был не меньше других виновен". "Легенда Вечного Жида есть действительная история этого народа; земледелием он жить уже не мог, а полюбил жить за счет других". В седьмом философическом письме Чаадаев пишет, что все социальное бытие этого народа связано с одним принципом: расовое отвращение к другим народам.
В Германии Генрих Гейне выражал его стихами (пер. Ю. Тынянова):
Большой осел, что был мне отцом,
Он был из немецкого края;
Ослино-немецким молоком
Вскормила нас мать родная:
Я есмь осел, из самых ослов,
И всей душою и телом
Держусь я старых ослиных основ,
И всей ослятины в целом.
Вырождение нации в этом и заключается: она не видит причинной связи между строками Гейне и идеологией немецкого фашизма.
Впрочем, и у нас есть поэты. Например, Осип Мандельштам (друг Бени Лившица и переводчик Вальтера Скотта):
Однажды из далекого кишлака
Пришел дехканин в кооператив,
Чтобы купить себе презерватив.
Откуда ни возьмись, мулла-собака,
Его нахально вдруг опередив,
Купил товар и был таков. Однако!
Павлу Васильеву:
Мяукнул конь и кот заржал —-
Казак еврею подражал.
Перед вами — ряженый. Хотел писать вот такие стихи, а приходилось шифровать. Пропала жизнь! "Почему они все вместе? Кто кому тайный советник?.. Мне, например, легче понять воронкообразный чертеж дантовской комедии, чем эту мелко-паспортную галиматью". (Мандельштам о пьесе Чехова "Дядя Ваня".)
Наука и искусство, говорит Л. Толстой, так же тесно связаны между собой, как легкие и сердце; если путь, по которому идет наука, ложен, то так же ложен будет и путь искусства. "Многое, большинство из новой театральной Москвы, — пишет Станиславский, — относится не к русской природе, и никогда не свяжется с ней, а останется лишь наростом на теле. Большинство театров и их деятели — не русские люди, не имеющие в своей душе зерен русской театральной культуры".
