Это как значки, внешне очень похожие на ордена. Их обычно заставляют снять. И это не нарушение демократии, а всего лишь защита порядка.
Стоя в длиннющем коридоре Петербургского университета, уставленном книжными шкафами и памятными изображениями ученых, смотрю и не могу припомнить, кто из них был академиком, кто не был. И скажу в утешение членам дезавуированных академий: важно быть ученым, академиком быть не обязательно. Я как-нибудь переживу, что не был академиком. Менделеев не был академиком — прокатывали на выборах. И Пропп не был академиком. И Дьяконов не был. Предоставим потомкам решать, кто из нас какого ранга. Кому статую в университетском коридоре, кому бюстик, кому портрет маслом, а кому — забвение. Боюсь, что от последнего не спасет самая пышная коллекция академических титулов.
Лирический «Интернационал»
Анатолий Вершик
Посвящается Рите
Хотя и близилась весна и шел апрель, но все же шло и скучнейшее комсомольское собрание курса. На лицах большинства из почти ста присутствующих студентов читалось только одно: «Когда, наконец?» И вот, действительно, председательствующая встала и сладким голосом объявила «Собрание закрыто. Есть предложение спеть «Интернационал»».
В те давние коммунистические времена пением «Интернационала» заканчивались только районные и более крупные партийные конференции, не ниже. Но в строго ранжированном политическом этикете комсомольцам давалась скидка, поощряющая их рвение в подражании старшему брату, поэтому предложению никто не удивился.
Все с радостью и облегчением встали, и вдруг, на полсекунды ранее, чем открылись рты почти всех присутствующих, две группы парней, сидевшие в разных концах аудитории, одновременно, слаженно и радостно грянули на мотив «Интернационала»:
«Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты!»
Конечно, они договорились заранее и прекрасно подготовились, — и ведь, действительно, стихи замечательно подходят к мотиву. Проверьте. Какое-то время шок был столь велик, что пели только они, но потихоньку, к четвертой строчке к ним присоединилось еще несколько смельчаков. Основная масса с запозданием затянула «Вставай ...», и, хотя получился ералаш, партия хулиганов была слышнее всех. Многие вообще ничего не поняли и испуганно озирались. А некоторые, наверное, подумали, что слова партийного гимна недавно были изменены, но им об этом не сообщили. Какое-то осторожное возмущение основной массы усиливалось. И все-таки, спев первую строфу, эти нахалы запели вторую.
«В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный,
И снились милые черты».
Но все кончилось столь же неожиданно, как и началось. Допев вторую строфу, хулиганы во весь голос, еще громче, по всем правилам запели припев
«Это есть наш последний ...»,
и при постепенно затухающем возмущении ортодоксальной части присутствующих все присоединились к ритму припева. Волнение большинства, что и следующие куплеты будут новыми, — не оправдались, дальше все пелось по канону, и пение благополучно добралось до конца. Нельзя ведь прерывать исполнение гимна! Более того, после всего раздались традиционные аплодисменты — это тоже была тогдашняя традиция партийных песнопений.
И вдруг все обратили внимание, а кое-кто заметил это еще и ранее, еще до конца пения, что.
Но, прежде, чем сказать, что «это», я должен объяснить важную вещь. Дело в том, что председательствующая, она же секретарь комсомольской организации курса, была миленькой, если не сказать красивой, девушкой. Она приехала учиться из провинции, очаровательно наивная и простодушная. Поэтому отчаянные ловеласы курса писали ей официальные заявления в комсомольскую организацию с признаниями в любви и прочими глупостями.
А теперь вернемся к собранию. К концу пения стало видно, как все ниже опускается головка председательствующей, как все больше краснеет ее личико. А к «...с «Интернациона-а-алом» воспрянет род людской» люди из первых рядов увидели, как чистые слезы капают из её глаз на председательский стол.
Мы никогда не узнаем правды о причине этих слез. Очень может быть, что эти стихи уже читал ей кто-то из числа буйных обормотов, и чтение имело успех, и теперь она опасалась не столько политического резонанса, сколько боялась за судьбу этого чтеца. Не знаем и не узнаем этого никогда.
Но финал был поистине драматическим. Мгновением после окончания пения к столу вышел студент из демобилизованных, учившийся с нами, но старше всех в полтора раза. Он был членом партии и посещал не только партийные, но вообще все собрания — профсоюзные, комсомольские, членов кассы взаимопомощи и даже кружка по изучению азбуки Морзе. Подняв руку, он сказал: «Неизвестная группа негодяев довела до слез председателя собрания. Мы не можем позволить, чтобы на мотив партийного гимна пелись пусть и неплохие, но все же стихи Лермонтова».
Зал грохнул. Такого подъема настроения после комсомольского собрания не было никогда. И даже никакого разбирательства не было.
А наша милая секретарь скоро вышла замуж. Да-да, за того демобилизованного.
Анатолий Вершик, 1997 г.
Михаил Кацнельсон
И когда это солнце разжиревшим боровом...
(В.В.Маяковский)Разбухнет Солнце, вспыхнет гелий,
Хоть обкурись ты трын-травой.
Конец печалей и веселий,
Да и Земли как таковой.
Устав от страхов и сомнений,
От «как не вышло бы чего»,
От постоянных изменений,
Благословляем статус кво,
Конец природного процесса,
Когда, пожратые жерлом,
Мы превратимся все в железо
И нас сдадут в металлолом.
Очарованье скромное нулей,
Начало века, все на распродажу,
Всю рухлядь старую, всю эту лажу,
Жизнь станет лучше, станет веселей.
Столетия как список кораблей.
Куда ж нам плыть? Я не из экипажа.
Наверно, что-то новое покажут —
Надежд несокрушимый мавзолей,
Иль Кафку, но без замка и процесса.
Да, натуральный ряд — залог прогресса,
Оптимистичен, словно Крошка Ру.
Не просто технологии, а нано.
Русалки на ветвях едят бананы
И под ноги бросают кожуру.
Ночь, шаманящие звезды, путешествие к Арктуру.
Получи билет в ракету, если сдал макулатуру,
Раздобыл в парткоме справку, снес анализы в больницу,
Снова сказку сделал былью, в кулаке зажал синицу,
Если не был, не имеешь, в лишних связях не замечен.
Воровать, так пять копеек, размышлять, так вроде нечем,
Соблазнять, так королеву, только нахрен ты ей нужен,
Съесть на завтрак все до крошки, а врагу оставить ужин.
Гуси, гуси полетели, дверь в стене, кольцо в кармане.
Вышел ежик из тумана и опять исчез в тумане.
Глупый пингвин робко спрятал и дрожит сильнее бури.
Самому-то хоть понятно, что забыл ты на Арктуре?
Ты ни о ком не думай свысока,
Кругом все очень важные персоны.
От инфузории до барсука —
Имеет всяка тварь свои резоны.
И если мне сомненье тяжело,
Не надо мне Самофракийской Ники.
Я вспоминаю девушку, весло...
Искусство от сохи, а не из книги.
Страшись обидеть даже существо,
Что, как Киже, фигуры не имеет,
Трактуй со всем почтением его,
Иначе знай — за ним не заржавеет.
Придет оно, большое, как потоп,
Рассердится, и кааак ногою топ!
Выведу я формулу, длинную и узкую,
Раз сейчас за формулы не грозят кутузкою,
Посчитаю что-нибудь никому не милое,
Напишу статеечку под своей фамилией.
Скажут — дурью мается — критики суровые,
Как Матроскин Шарика, попрекнут коровою,
Млеком напитаются или, может, брюквою,
Скажут, чтоб не хвастался греческою буквою,
Чтобы не тщеславился этой буквой греческой,
А сказал по совести, речью человеческой,
Как все люди добрые, как все люди скромные,
Для чего написаны закорючки стремные.
Горько зарыдаю я над судьбой-индейкою,
Как же соблазнился я этой вот идейкою?
Как же соблазнился я этой закорючкою?
Для чего листы марал шариковой ручкою?
Потому единственно формулы закручены,
Что другому вовсе мы с детства не обучены,
Жизни мы не нюхали, всхлипну сквозь рыдания,
А другого вовсе нам нету оправдания.
