совершенно иной вопрос (как показывает мой опыт, мне всегда интереснее именно побочные вопросы). Благодаря невыдаче премии отечественным номинантам, я узнал, кому её, собственно, дали.
А дали её немецким рестораторам из Регенсбурга за то, что они теперь отказываются обслуживать нацистов.
Там раньше приключилась такая увлекательная история про то, как нацисты обижали темнокожую женщину, за неё заступился храбрый бармен, они бармена побили, тот, слава Богу, от них всё же убежал. Ну и рестораторы решили нацистов не кормить.
Премия имеет девиз «Бесстрашное слово». Не кормить, конечно, бесстрашно — и, видимо, нацисты у них составляют четверть выручки, если это так героично и именно это отчаянное свободное слово. Но в 1933 было бы круче, чего там.
Но я почитал декларацию рестораторов и обнаружил там сплошь общие слова. Типа, мы за мир, против расизма, за всё хорошее против всего плохого.
Но как понять, что за «расистское поведение» по внешности, пока они не начали его проявлять?
То есть, они должны расистски себя проявить до того, как у них приняли заказ.
А если они поели и заорали «Вон черномазых!» — что, им счёт не приносят? Вот, к примеру, «носить свастику». Если человек нарисовал себе на пипиське свастику и в баню притом не ходит — какое мне дело до его свастики? Вдруг он вообще индус — это уж отдельная история. Хотя одного певца не пустили на работу в оперу даже не за то, что на нём нарисована свастика, а была когда-то.
Или пришёл какой гитлеровский старичок, которому по недоразумению мои родственники не залепили бронебойным под башню в сорок третьем. Убеждений он не поменял с тех пор, но пришёл он не форме Panzerwaffe, а так, в пиджачке.
Что с ним делать? Расспросить дотошно? Встал ли, типа, на путь исправления? И только потом ему кофе нести?
Да и как обустроить процедуру? Вот, сидят молодые люди за столиком и тихо, как в знаменитом романе Бредбэри начинают рассказывать: «1 апреля 1924 г. я был заключен в крепость Ландсберг — согласно приговору мюнхенского суда…» Прислушиваться? А вдруг они там о разведении герани говорили, а просто не понравились официанту? Или и вовсе — официант им нахамил, а потом и решил списать всё на то, что они — скрытые нацисты.
Я понимаю смысл запрета «Посетители в форме Sturmabteilung не обслуживаются». Тут хоть какой-то смысл есть, да и к тому же полицаи тут же примут — на совершенно формальных основаниях.
И действительно непонятно, как они этих нацистов внешне определяют. Одно дело, если те приходят к хозяину и говорят: «Мы планируем слёт нацистов, придём в форме СА, будем петь «Хорст Вессель» и стучать пивными кружками об стол, так что арендуем у вас зал» — тут, понятно, хозяину легко их вычислить, да и отказаться. Но как определить прочих?
Красная повязка с белым кругом на рукаве — и там, в круге, свастика?
Или метрдотель сверяется с некоей базой данных, и уже составлены списки нацистов?
Или гонят взашей всех, кто в чёрном, лысый и в высоких ботинках?
Я, кстати, в таких ботинках всю зиму хожу. О своей причёске я и вовсе распространяться не буду.
Или вот скульптор Шемякин — обслужат ли его ныне в немецком ресторане?
Говорят, что в помощь рестораторам выпустят брошюру. Но что там можно написать? Какую рекомендацию по отделению овец от козлищ? В каких ботинках можно, а в каких — нельзя? Как отличить бритого панка от нациста? Ну, вот ходили у нас в своё время такие «бригадмильцы» — бригады помощи милиции, измеряли у стиляг линейкой ширину брюк. Ничего хорошего из этого не вышло. Процедура (даже не в премии дело) непонятна: мы имеем дело с внесудебным ограничением прав, которое отдано на откуп рестораторам. Вдруг к ним явятся турки и что-то там переколошматят (у них могут тоже оказаться расовые предпочтения), будут ли рестораторы вправе не пускать турок?
То есть, рестораторы дублируют часть уголовного законодательства — если посетитель проявит агрессию к кому-то вне зависимости от пола, расы и вероисповедования, то его нужно хватать в скучном полицейском порядке, но присуждение этой премии «За бесстрашное слово» довольно удивительно.
В моём богоспасаемом Отечестве был не так давно схожий случай. Один ресторатор не пустил к себе журналиста, что как-то одобрительно высказался о Лаврентии Павловиче Берия в телевизоре. И вот ресторатор не пустил его на порог — уходи, говорит. Не дам тебе консоме с профитролями, не место тебе среди приличных людей.
Мои знакомые этому бурно радовались — потому что они сильно не любили и этого журналиста, да и Лаврентия Павловича не привечали. (Что не помешало журналисту достичь заоблачных высот в деле политического пиару и вообще благоденствовать на порядочной ниве).
Однако я тогда не стал уж так буйно радоваться. Ресторан вовсе не такое уж частное место как дом или квартира, а место публичное, связанное не только Законом о защите прав потребителей, но и многими писанными и неписанными правилами. Я, конечно, понимал, что мои знакомые были чрезвычайно нравственные и высокодуховные люди, но я знаю и другое.
Если они радуются, тому, что кого-то не пустили в ресторан из-за излишней любви к Лаврентию Павловичу, то они как бы санкционировали появление ресторана «Кавказцам вход запрещён» или «Коммунистам вход запрещён» или «Нижним чинам и собакам вход запрещён».
Собственно, те самые нацисты в предыдущей реинкарнации так евреев в рестораны не пускали.
Это извечное свойство интеллигенции, что поступает ровно так же, как гопники из анекдота: «А давай, Микола, городским пойдём и вломим?» — «А вдруг они нам?» — «А нам-то за что?!»
Желающие дискриминировать кого-нибудь за его не проявленные в действиях убеждения, оказываются не меньшими упырями — собственно, эксперименты Милграма это показали полвека назад.
Причём с убеждениями даже хуже, чем с еврейским носом и высокими ботинками, убеждения — вещь туманная и плохо проверяемая.
А с внешними проявлениями-то — плюнем мы под ресторанную дверь с другом, да и пойдём ко мне квасить: он с носом, а я в берцах. [37]
Извините, если кого обидел.
12 ноября 2012
История про то, что два раза не вставать (2012-11-13)
За вечерним чаем начали судить и рядить об отставке министра.
Вообще-то это всё довольно хорошо описано великой русской литературой, которую все ныне ленятся читать. Великий Лесков (а он без преувеличения велик), писал о том времени, когда все имели любовниц, меж
