Прочитав слово «беспартийный», отец усмехнулся легонько, взглянул на меня:
— Вишь — беспартийный! Вроде упрека…
Мама недоуменно взглянула на него. А мы поняли друг друга с отцом. И это меня приподняло в собственных глазах.
Город медленно и трудно поднимался из руин. А Цемесская бухта, заваленная обломками разбитых и зато
нувших кораблей, нашпигованная минами, еще целых три года стояла мертвой. В нее не то чтобы суда боялись входить, по ней боялись ходить рыбаки на веслах. Водолазные боты пробирались к месту работы с опаской, рискуя каждый день и час взлететь на воздух.
Отец, уходя на работу, тайком, чтоб не тревожить лишний раз женщин, бросал мне прощальный взгляд. А наказ я помнил: «Смотри! Ты остаешься старшим мужчиной в семье…»
В 1948 году уже вовсю развернулись восстановительные работы. Вместе с заводами первостепенной важности начали восстановление Новорэса (Новороссийской электростанции). Без электричества, как и без воды, — ни туды и ни сюды. Но она тоже нашпигована минами. Особенно шахт — колодцы. Первыми понадобились водолазы. Ответственное правительственное задание. Отец включается в команду по разминированию Новорэса. Работали тщательно, как он рассказывал. И ничего. Обошлось. Получил Грамоту Краснодарского крайкома ВКП(б) и крайисполкома «За активное участие в успешном выполнении правительственного задания по вводу в эксплуатацию турбогенератора № 2 на Новороссийской электростанции».
Потом приступили к очистке бухты. Резали автогеном торчащие из воды остатки кораблей, «утюжили» бухту тральщиками, таскали по дну затопленную баржу. То и дело над бухтой вздымался высокий и широкий столп воды вперемешку в дымом.
Иногда отец брал меня с собой на работу. В первый раз надо было зайти к командиру части Ольховиченко. Мы довольно долго прождали в приемной. Отец почему-то нервничал, а я пытался представить себе командира, о котором дома часто говорили.
Из‑за стола встал невысокого роста, плотного телосложения человек, к моему удивлению без фуражки и в кителе нараспашку, под которым обычная, как у отца, тельняшка. Он вышел из‑за стола, подошел ко мне, ласково коснулся.
— Похож, похож!.. Будешь водолазом?
Я мотнул головой отрицательно.
— Тогда чего пришел?
— Посмотреть.
— Ну посмотри, посмотри. — Он что‑то сказал отцу, и мы вышли.
Контора войсковой части 72190 находилась тогда воз
ле бухты в устье речки Цемесс. Через дорогу от пристани. У пристани пришвартовано несколько вылинявших от солнца и старости бокастых ботов, оборудованных для водолазных работ: помпа — этакая тумбочка с большими колесами по бокам. На колесах — длинные ручки, чтоб крутить обеими руками; бухты резиновых шлангов, водолазные костюмы, разложенные на корме и носу сушиться; шлемы, сияющие медью, свинцовые нагрудные накладки (грузы), по форме напоминающие трехлитровые баллоны; парусиновые ботинки на толстой свинцовой подошве для устойчивости водолаза в воде. И много всякого разного оборудования, назначение которого я узнавал постепенно.
В маленькой низкой каюте с лавками вдоль стола отдыхали матросы. На столе пачка махры, пепельница из большой раковины, остатки еды, газеты. Отец сказал что-то кому‑то. Один из матросов пошел на корму, и вскоре там затарахтел мотор, взвился и заструился прерывисто дымок выхлопных газов. Ребята посматривали на меня благосклонно.
Один смуглолицый такой, ловкий, выпрыгнул на пристань, отдал концы, и наш ботик заскользил по гладкой, напитанной утренним солнцем воде.
Отец, всегда монолитно спокойный, недоступный дома, здесь, на боте, оказался проще. Коротко, но мягко обращался к матросам и сам живо откликался на их голоса. И все у них получалось ладно. Время от времени он бросал на меня пытливый взгляд, слегка недовольный. Как будто я делал что‑то не то. А я просто стеснялся новых людей. Он, видно, понял это и стал потихоньку подключать меня к работе: переверни костюмы, пусть с другой стороны подсохнут; шлем к трапу подай; ботинки тоже к трапу…
С работы мы возвращались молча: устали. Я чувствовал, он искоса поглядывает на меня. «Устал?» — «Нет».
— Не страшно было?
— А почему должно быть страшно?
И тут он сказал мне как взрослому, даже как равному:
— Знаешь, есть мины, над которыми судно может пройти сто раз, а на сто первый…
С этого момента я почувствовал, что он как‑то изменился ко мне. Как бы впустил меня в себя. Даже стал брать меня с собой на охоту. Иногда советовался по какому‑нибудь делу, приводя меня в немалое смущение. И вообще старался во всем держать меня возле себя: катал ли,
отливал ли дробь, готовил ли заряды. В норд — ост (чертопхай, как принято было у нас называть этот сумасшедший ветер) и вьюгу мы с ним — настоящие мужчины — ходили по воду в колодец. В связке, чтоб нас не разметало ветром. Лазали на крышу, когда норд — остом подрывало кровлю. Много кое — чего делали…
И однажды я почувствовал, что могу кое о чем расспросить его. Больше всего, конечно, мне нетерпелось услышать о том, как он искал и нашел мины. Оказывается, он хорошо знал Богачека и Лишневского. Имена которых прогремели на всю страну. Только как же это случилось?! Его дотошно инструктировали перед спуском в воду, а сами…
От него я и услышал впервые: «Они будто испарились».
А пятьдесят четыре года спустя прочел эти же слова у Холостякова. Видно, он сказал их уже тогда. А потом в книге написал.
— …С первой у меня все получилось быстро и просто, — рассказывал отец не очень охотно. — И не было страха. К бую над миной мы подошли без мотора, тихо. Даже между собой переговаривались шепотом. Будто мина может на голос сработать. До смешного доходило: стою уже на трапе, Попов Сашка подает шлем и кричит шепотом Антипову: «На помпу! Слышь, Антипка!..» Говорю ему в полный голос: «Ты что, охрип?!» Он испуганно так палец к губам: «Тише ты!..»
Стравливаю воздух, спускаюсь на дно, поглядывая вверх. Вверху вода колеблется вроде жидкого стекла. Это успокаивает, напоминает — там земля, ребята, дом… На душе полный штиль. Значит, все обойдется добром.
Со второй было сложнее: то ли не в форме был, то ли предчувствие. Собираюсь в воду, а сам не могу сосредоточиться. И перед глазами шар с шипами. Какие в книжке по минному делу. Ты листал — знаешь. Видел же первую — вроде обрубка торпеды. Иду по дну, всматриваюсь. И жду этот шар с шипами. Увидел «чушку», обросшую водорослями, и не пойму сразу, что это. Заклинило в мозгах. Не к добру, думаю. Так бывает на охоте: целюсь в косого и уже знаю, что не попаду. Словом, — мондраже какое‑то внутри. Доложить наверх? Поднимут, другого пошлют. Начальство с нами, на борту. Потом думаю, если там ждет смерть, то не все ли равно кого. А сердце протяжно так щемит. Все, каюк тебе, Петрович. Подхожу через силу и забыл, что надо делать. Пот заливает глаза. С бровей стекает в глаза и щиплет. Кручу головой, чтоб
вытряхнуть из глаз пелену. И прихожу в себя, найтую ее, треклятую, автоматически, не своими руками. А сам жду — сейчас! Сейчас! Но… Готово. Даю сигнал на подъем. По аварийному режиму…
На этом рассказ его о том, как он стропил страшную Суджукскую мину, кончался. Я слышал его не один раз. В разные годы. И почти слово в слово. С незначительными вариациями. А под конец жизни, когда он уже, списанный со службы, но работавший еще на холодильном флоте, когда его уже мучило артериальное давление и за него контроль проходили здоровые ребята, чтоб его совсем не списали «по чистой»; когда я уже был семейным человеком и у меня было две дочери, и мы приехали семьей в гости из Сибири, где я работал после окончания института, оставшись как‑то наедине со мной, немного в подпитии, он повторил привычный свой рассказ о злополучной той мине и в конце вдруг добавил:
— Я все порывался Богачеку рассказать, как мне было не по себе второй‑то раз. О нехороших предчувствиях… Бог мой! Как меня коробило и крутило — рассказать, не рассказать?! А потом, когда рвануло… В общем, с тех пор не могу отделаться от чувства вины: надо было, наверное, рассказать. Может, Богачек и Лишневский осторожнее были бы. А?
Я успокоил его:
— Ты не виноват, папа. У минеров интуиция развита не хуже. Вспомни, что тогда одновременно взорвались и мины в море. В момент, когда над городом пролетал самолет — разведчик. Говорили же, что мины управлялись с того самолета…
— Да. Говорили. — Отец поднял рюмку. — Выпьем за светлую память о ребятах…
Потом мы вышли покурить.
Сентябрь 1995 года.
В нем одном совмещалось как бы два человека. Совершенно разных: один тихий, скромный, ну совсем обыкновенный; к тому же неудачник в жизни. Другой внутренне
взведенный, как пружина, нацеленный, загадочный в своей сосредоточенности и, получалось, сказочно везуч в бою.
