Естественно, начались восстания и побеги. Впервые за все времена русской истории народ побежал массами. Бегали и до того, но не в таких масштабах. Опять-таки впервые целые деревни и станицы бежали в «басурманскую» Турцию — лишь бы подальше от Петра.
В начале XX столетия П. Н. Милюков, изучив петровские архивы, пришел к страшным выводам: уже к 1710 г. податное население (т. е. за вычетом дворянства, высшего духовенства и купечества — А. Б.) уменьшилось на одну пятую. Конечно, в это число входят и беглые, но все равно, не менее пятнадцати процентов податного населения России погибло…
Иногда казна бывала форменным образом пуста. Когда однажды Петру понадобилось отослать своему союзнику, польскому королю Августу, субсидию, пришлось забрать наличность из нескольких контор, занять денег у Троицкого монастыря, у купца Филатьева, даже одолжить у Меншикова 420 золотых…
О народных симпатиях и антипатиях лучше всего сможет поведать один интересный факт: в российской истории встречались самозванцы, выдававшие себя за «Алексея Петровича», «Петра II», «Иоанна Антоновича», «Петра III», «Павла I», «Цесаревича Константина» — но ни единого, объявившего бы себя Петром I, не замечено.
Комментариев не будет.
В этой области — ни малейших успехов. Внешняя политика при Петре I была делом сиюминутным, чисто тактическим. Характерная ее черта — резкий поворот от наметившегося при Федоре и Софье сближения с католическим миром в сторону протестантских стран. Еще один парадокс Петра состоит в том, что он, с одной стороны, потакал православному духовенству в расправах над «иноверцами»[14], с другой — всю свою жизнь искал союзов и дружбы исключительно с протестантами, которых православные считают страшными еретиками…
После смерти Петра не осталось каких-либо прочных и выгодных для страны военно-дипломатических союзов, если не считать не принесших никакой пользы браков царской дочери и двух племянниц с иностранными князьками. Изоляция и тупик, если по большому счету…
Вообще то, что можно называть «внешней политикой», началось лишь с царствованием Екатерины II. Трудно назвать обычной и нормальной внешнеполитической деятельностью перевод Меншиковым награбленных миллионов в зарубежные банки, полнейший застой в заграничных делах, наблюдавшийся при Анне Иоанновне, или деятельность министров Елизаветы, за крупную взятку втравивших Россию в абсолютно чуждую ей Семилетнюю войну…
О военных успехах Петра принято писать лишь в самых восторженных тонах. Не отрицая столь серьезного и масштабного предприятия, как занятие русскими Прибалтики, следует все же сделать одно немаловажное уточнение: нужно помнить, что Россия сражалась с державой, находившейся не в расцвете сил, а скорее «на закате». Мощь Швеции была уже непоправимо подорвана и участием в Тридцатилетней войне, и рядом крупных потерь в воинской силе и военном флоте, понесенных во второй половине XVII в. от Польши.
Не мешает помнить еще, что Полтавская битва, которую нас с детских лет приучили считать чем-то невероятно грандиозным и эпохальным, была, в общем, едва ли не заурядной стычкой — другого слова просто не подберешь, ознакомившись с точными данными…
С русской стороны в Полтавском сражении участвовало непосредственно лишь десять тысяч солдат (и еще тридцать тысяч стояли в резерве). У шведов — шестнадцать тысяч. Против четырех шведских орудий были выставлены семьдесят два русских (а по другим данным — сто двенадцать). Нужно подчеркнуть, что речь идет о свежих русских частях и предельно измотанных шведских, которые действовали на враждебной им территории, не получая ни подкреплений, ни провианта, ни боеприпасов. Не зря В. О. Ключевский, которого никак нельзя заподозрить в русофобии, так и писал: «Стыдно было бы проиграть Полтаву… русское войско, им (Петром — А. Б.) созданное, уничтожило шведскую армию, т. е. 30 тысяч отощавших, обносившихся, деморализованных шведов, которых затащил сюда 27-летний скандинавский бродяга».
Наконец, длилась Полтавская битва всего два часа. Но даже располагая крупным превосходством в людях и вовсе уж подавляющим перевесом в артиллерии, Петр применил «новинку» — впервые в русской военной истории появились расположившиеся в тылу наступающих заградительные отряды, которые получили от Петра приказ стрелять по своим, если те дрогнут…
(Замечу еще: в 1708 г., когда Карл XII вступил в пределы России, Петр впал в такую панику, что распорядился вывезти из Москвы кремлевские сокровища. Ради удобства обороны Кремля едва не был снесен храм Василия Блаженного…)
Знаменитый петровский флот, которому посвящены исполненные восторженного умиления книги и фильмы, на деле представлял собой скопище сметанных «на живую нитку» из сырого дерева кораблей, по петровскому обычаю предназначавшихся для решения узких, сиюминутных задач. Историки упрекают преемников Петра за полнейшее пренебрежение флотом, который Екатерине II пришлось практически возрождать заново, но в том-то и суть, что вплоть до времен Екатерины II у России просто не было масштабных, стратегических задач, требовавших океанского флота. А потому со смертью Петра мгновенно воцарилось запустение, корабли за отсутствием боевой задачи тихонько гнили…
А. Сторк. «Фрегат „Святые апостолы Пётр и Павел“», в строительстве которого участвовал Пётр I. 1698 год
Кстати, рекрутов в петровские времена вели на службу в кандалах. В городах, до распределения по полкам, их держали «в великой тесноте, по тюрьмам и острогам, немалое время, и, таким образом еще на месте изнурив, отправляли, не рассуждая по числу людей и далекости пути с одним, и то негодным, офицером или дворянином, при недостаточном пропитании; к тому же поведут, упустив удобное время, жестокою распутицею, отчего в дороге приключаются многие болезни, и помирают безвременно, другие же бегут и пристают к воровским компаниям, ни крестьяне и ни солдаты, но разорители государства становятся. Иные с охотой хотели бы идти на службу, но видя с начала над братией своей такой непорядок, в великий страх приходят» (из доклада Военной коллегии Сенату, 1719 г.).
О флоте. Один из лучших адмиралов царя, англичанин Паддон, вопреки британской традиции известный человеколюбивым отношением к матросам, писал, что «русский флот, вследствие дурного продовольствия, потерял людей вдвое больше любого иностранного флота». И это при том, что в те времена во всех военных флотах царили жутчайшие условия быта для матросов…
В 1716 г. адмирал Девьер писал царю из Копенгагена: «Здесь мы нажили такую славу, что в тысячу лет не угаснет. Из сенявинской команды умерло около 150 человек, и многих из них бросили в воду в канал, а ныне уже покойников 12 принесло ко дворам, и народ здешний о том жалуется, и министры некоторые мне говорили, и хотят послать к королю».
У того же Паддона в 1717 г. из-за гнилого продовольствия в течение месяца из 500 новобранцев умерло 222, а остальные «почитай, помрут с голоду, обретаются в таком бедном состоянии от лишения одежды, что, опасаются, вскоре помрут». (Письмо Паддона.)
Наконец, примером совершенно утопических «прожектов», повлекших огромные жертвы, остается Прутский поход Петра.
Представители православных балканских народов, буквально осаждавшие Москву с просьбой о помощи, из лучших побуждений преувеличивали размах антитурецкого движения в своих странах и в таких же пропорциях преуменьшали ожидавшие русскую армию трудности. Изображалась совершенно фантастическая картина: как, при одном появлении русских войск сербы, черногорцы, болгары, валахи и молдаване прямо-таки сметут в едином порыве турецких угнетателей…
Наслушавшись этих сказок, Петр писал фельдмаршалу Шереметеву: «Господари пишут, что как скоро наши войска вступят в их земли, то они сейчас же с ними соединятся и весь свой многочисленный народ побудят к восстанию против турок: на что глядя и сербы (от которых мы такое же прошение и обещание имеем), также болгары и другие христианские народы встанут против турок, и одни присоединятся к нашим войскам, другие поднимут восстание внутри турецких областей; в таких обстоятельствах визирь не посмеет перейти за Дунай, большая часть войска его разбежится, а может быть, и бунт поднимут».
Французский историк Жорж Удар писал впоследствии: «…он (Петр — А. Б.) имел несчастье, вместо того, чтобы сконцентрировать все усилия на заключении мира со Швецией, ввязаться в хаос сложных дипломатических интриг, которые требовали тонкого политического чутья, изощренной дипломатии и финансовых средств, которых ему не хватало».
