Строки из чистого родника
Поэзия Якутии пополнилась новыми именами. Членами Союза писателей России стали Гаврил Андросов, Рустам Каженкин, Александра Попова, Яна Байгожаева, Елизавета Мигалкина, Иосиф Кобяков. Это, безусловно, даровитые, глубоко чувствующие люди, пришедшие в литературу неслучайно. Новые книги стихов в этот период издали уже известные стихотворцы: Анатолий Старостин – «В огне тишины», Умсуура – «Сердца нить», Дархаана – «Без тебя», Семён Капитонов – «Любовь Амги», Виталий Власов – «Мужчина смельчак», «Мой пояс из тальника», Наталья Харлампьева – «Древних тюрков притяженье», «После ысыаха».
Лирика начала ХХI века стала более исповедальной, иносказательной. Поэты предаются раздумьям о жизни, судьбах страны и народа, о прошлом, настоящем и будущем, отказываясь от гражданской риторики. И это нормально. Когда эфир и пресса разрываются от накала политической борьбы и скандалов, когда идеология дикого рынка выбивает почву из-под ног рядового человека, поэтам хочется искать чистые, незамутнённые источники в перекличках с классическими образцами высокой лирики.
От подмостков до большого экрана
Якутию в шутку называют самой театральной республикой. Ведь в одной её столице – семь профессиональных театров! Прибавим к ним любительские коллективы и набирающий обороты кинематограф. Потому драматурги Василий Харысхал, Семён Ермолаев, Иван Иннокентьев, Айсен Дойду уже пожинают плоды популярности. Лидером в этом роде творчества можно назвать Василия Харысхала, чьи произведения с успехом идут на сцене Саха академического драмтеатра имени П.А. Ойунского, Русского академического театра имени А.С. Пушкина и только что родившегося Театра коренных народов Севера.
Верность теме духовных исканий красной нитью проходит через книгу драматурга Ивана Иннокентьева «Колодезь Познания». В одноимённой пьесе его символические персонажи, олицетворяющие долг, мудрость, веру и любовь, идут к вечному источнику Истины, чтобы разгадать тайну смысла человеческого бытия.
Чтобы понимать – надо переводить
Сильным стимулом развития словесности в своё время в Якутии, как и везде, были «толстые» литературные журналы, такие как «Чолбон» и «Полярная звезда». Последний играл роль катализатора для литератур народов Севера и Дальнего Востока. До 90-х годов его выписывали все регионы России, так как треть журнального портфеля составляли переводы стихов и прозы с языков народов Севера, Сибири и Дальнего Востока. С развалом Советского Союза интернациональные связи распались, и это имело весьма печальные последствия для журнала.
В последние десятилетия переводческое дело в России почти заглохло. Лучом света стал выход в 2010 году «Антологии якутской поэзии», изданной на двух языках – русском и якутском. Книга вышла в серии «Поэзия народов кириллической азбуки «Из века в век», задуманной московским поэтом Сергеем Гловюком. Издание примечательно тем, что в него вошли лучшие стихи якутских авторов, начиная с классика Алексея Кулаковского-Ексекюляха и заканчивая Еленой Куорсуннаах в профессиональных переводах Владимира Солоухина, Ильи Фонякова, Михаила Львова, Якова Козловского, Анатолия Преловского, Анатолия Парпары, Николая Переяслова и многих других.
Следующий шаг совершил якутянин Семён Попов-Тумат. Им в эти годы переведены и изданы рубаи Омара Хайяма и изречения Конфуция. Он следовал примеру писателей Платона Ойунского, Ивана Арбиты, Семёна Данилова, Григория Тарского, философа Авксентия Мординова, которые в Якутии были первыми «почтовыми лошадьми просвещения».
У литературы народов Якутии есть хорошие перспективы для развития. За последние двенадцать лет прошло шесть совещаний молодых писателей, которые дали десятки рекомендаций в Союз писателей начинающим авторам. Молодёжь пришла энергичная, с интересными замыслами и идеями. По своей инициативе молодые люди не только пишут книги, они открыли литературный салон, ездят в творческие экспедиции, снимают кино, ведут радио- и телепередачи, задавая тон и темп общественной жизни. Литература вновь становится влиятельной силой.
Теги: литературный процесс
Серафим третьи сутки один блуждал по тайге...
А началось с того, что они - пятеро казаков и толмач – набрели как-то утром на стойбище тунгусов и, обрадовавшись зело, стали требовать с них положенный государев ясак: по соболю с семейства. То ли хитрил глава инородного племени, то ли правду баял, только выходило, по его словам, что дань они "царю белому" за год этот уже сполна выплатили. Строгие, говорил старикан, люди приходили, такие же носатые, как и вы, и так же одетые.
– Неужто опять енисейские побывали?! – в сердцах воскликнул тогда десятник Степан.
Да только делать было нечего. И так они собрали ясаку с гулькин нос. (За что атаман по головкам их кудрявым вряд ли погладит.) Отошли в сторонку, посоветовались и попросили тунгусов миром отдать им пять шкурок соболей со всего стойбища. В три раза аж скостили положенную цифирь.
Не получилось. Разъярились мирные было спервоначалу инородцы, схватились за копья свои да луки, и – пошла сеча смертная. Полегли дружки Серафима, утыканные стрелами, исколотые копьями. Свинцом безжалостным сражённая, порубленная саблями, осталась лежать на снегу и добрая половина стойбища.
Вот и тащился подраненный в бедро Серафим с последним зарядом в пищали. Хватал то и дело горстями снег, пихал в рот: жар пытался сбить манером таким. В глазах темнело временами, и всё чаще. Чуял Серафим – не видать ему более благодатных родных краёв...
Чу! Что это? Рык звериный, и рык зверя большого, разбуянившегося. И вскрик человеческий, затем – стон протяжный, будто зовущий на помощь. Припадая на раненую ногу, Серафим побежал по неглубокому весеннему снегу.
Прогалинка... Громадный медведь с торчащим из спины остриём копья, под ним – ужом извивающийся человек. Он вслепую шарит руками в поисках оброненного охотничьего ножа. Напрасно. Шага полтора отделяют его от спасительного оружия. Некогда раздумывать, медведь вот-вот растерзает человека. Но... последний ведь заряд! Серафим смачно сплюнул, досадуя на себя, приложился к пищали. Бах! Предсмертный рёв косматого чудища огласил на мгновение окрестности.
Что-то бормоча на своём, из-под туши звериной выбрался здоровенного роста якут. Весь залитый кровью – своей и медвежьей. Молча подобрал нож, вложил в ножны и так же молча наскоро умылся снегом: руки, лицо. Подошёл к Серафиму, поклонился в пояс, сказал: «Быыhаатынг, догор!»1
О том, как разделывали медведя, как делили добычу: казаку – шкуру, якуту (звали его, как богатыря олонхо, Нюргуном) – желчь, как жарили на прутиках жирное мясо – долго рассказывать. Главное, что, совершая всё это, славные охотники ухитрялись поддерживать меж собой подобие беседы – больше знаками, междометиями. Нюргун обещал довести своего спасителя до Якутского острога, но поскольку тот был ранен, измождён и вряд ли мог потому осилить дорогу, предложил ему пока отдохнуть в своей охотничьей заимке. Отлежаться, подлечиться.
За те несколько дней, что провели вместе в заимке, якут и русский крепко подружились, выучили каждый по нескольку десятков слов чужого языка. И теперь довольно-таки сносно общались.
Серафим окреп, рана заживала и не так уже мешала при ходьбе. Набрали друзья снеди на дорогу и отправились известными лишь Нюргуну потайными тропами напрямик к острогу. Неделю провели в пути. Ещё крепче стала их дружба. Предложил Серафим Нюргуну побрататься. И отказа не встретил. Братались по-якутскому обычаю – кровью.
Когда вдали завиднелись башни острога, Нюргун остановился как вкопанный. И дальше – ни шагу. Вытащил из-за пазухи нечто, завёрнутое в ровдугу, бережно развернул обмотку и вложил в раскрытую ладонь Серафима прозрачный камешек размером с крупную ягодку брусники. Показал рукой на солнце, потом на свой подарок: мол, «солнечный камень».
Взыграла казацкая кровь Серафима. Понял он, что побратим подарил ему самое дорогое, что у него было. Достойно ответить он мог только одним – куском самородного золота, пять лет таимого ото всех после похода на далёкую стынь-реку. Протянул он его Нюргуну недрогнувшей рукой, обнял крепко-накрепко друга-побратима. Поцеловал его по-христиански три раза, легонько оттолкнул от себя и побежал, прихрамывая, к острогу.
Нет, остановился. Помахал шапкой, прокричал: «Встретимся обязательно, брат!» Разжал ладонь и посмотрел на подарок побратима: «Камушек, конечно, занятный, и на солнце играет дивно. Да вот толку-то с этого... Хотя, кто знает, при надлежащей обработке вдруг самоцветом засияет, познатнее изумруда-рубина окажется, ась? Покажу атаману... Нет, не покажу! Никому даже не вякну про него... Наследник родится – будет ему от отца подарок. Так тому и быть!»
