Что было с тем солдатом? У него, конечно, был шок, поэтому не было крови, но через минуту из раны, изо всех сосудов ручьём ударила кровь, как у подорвавшегося на мине в другом бою чуваша Иванова, и мальчик умер или добила его следующая мина. Или, может, подоспели санитары, перевязали рану и вынесли его из боя. Правда, в эвакогоспитале я не встретил его. Мог умереть от потери крови в медсанбате или по дороге в госпиталь. Или всё же добила его следующая мина…
Что он обо мне подумал? Ведь он в смертном ужасе видел мои лычки, принял меня за командира, пусть даже не это, а просто видел во мне своего товарища, ждал от меня помощи и спасения. Я не помог, я предал его, оставив умирать в кровавом окопе…
Потом много раз, вспоминая этот случай, задним числом, в воображении, я поступал правильно, как подобает солдату, тем более сержанту.
Перетягиваю обрубок жгутом, шнурком от ботинок или обмоткой, перевязываю рану (где я взял бы там бинты и вату?) и, успокаивая мальчика: «Потерпи, браток, потерпи», поднимаю его из окопа, уношу на закорках подальше от кровавого ада и передаю санитарам. И конечно, в этой правильности поступка есть что-то от литературы и кино про войну. А в жизни, особенно в бою, на волосок от смерти человек часто поступает н е п р а в и л ь н о.
Много раз я пытался ввернуть этот случай в рассказ, повесть о войне. В одном рассказе есть об этом. Но вскользь, отстранённо, в восприятии вымышленного солдата. В повести «Среди валунов», где многое вымышлено, или, вернее, скомпоновано, минный налёт на залысину холма описан почти точно, но там нет кричащего мальчика-солдата. Что-то удерживало меня, не пускало к этой правде. Наверное, я чувствовал, что эпизод этот, этот крик не может быть просто деталью в большом повествовании и мелькнуть мимолётно среди других событий, что надо писать о крике отдельно, что крик этот должен быть главным звуком в рассказе. Или, может, я, всю жизнь терзающийся чувством вины перед тем солдатом, несмотря на тогдашнее моё оправдательное состояние: контузия, ранение, шок, – не смог, не хватало мужества выложить правду. Ведь ни в одном моём писании нет младшего сержанта Толи Гайнуллина, чей прототип, разумеется, я сам, а воюет рядовой Гайнуллин. Как будто из-за этих двух лычек на погонах вся ответственность за гибель солдата ложится на меня, а не на комбата, который преступно или, вернее, бездарно отвёл нас на этот лысый холм под огонь финских миномётов.
Говорят, если засевшую в душе боль, вернее причину этой боли, опишешь, если ты пишущий, или расскажешь, поделишься с людьми, будто боль отпускает, утихает. Но я пишу не от желания избавиться от крика и чувства вины, а оттого, что пришёл тот возраст, когда человек близок к богу и вечности…
К тому же, наверное, я, последний рядовой окопник, ставший каким-то дуриком писателем, пишущим о войне, хочу высунуться напоследок из окопа и крикнуть: господа, я ещё жив!
Анатолий ГЕНАТУЛИН, лауреат литературной премии имени С.Т. Аксакова
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 2 чел. 12345
Комментарии:
Они сражались за Родину
Над конъюнктурой
ОБЪЕКТИВ
Андрей Турков. Что было на веку…: Странички воспоминаний. – М.: МИК, 2009. – 352 с.
Андрей Михайлович Турков – участник Великой Отечественной войны, наш старейший и знаменитейший критик – эпитет «знаменитейший» я разовью немного позже – написал книгу воспоминаний «Что было на веку». Я имел несколько оснований прочесть эту книгу при том море разнообразной литературы, которая нынче появляется. Во-первых, он – выпускник Литинститута, в котором я имею честь работать многие годы; во-вторых, лет уже, наверное, двадцать мы сидим с ним плечо к плечу во время защиты нашими студентами своих дипломных работ. Ещё больше лет А.М. Турков возглавляет Государственную комиссию. И в-третьих, упорно помнится мне старый разговор с покойным ныне писателем Е.С. Велтистовым, который написал «Электроник – мальчик из чемодана». Мы тогда оба с Е.С. работали в звуковом журнале «Кругозор», эдакая это была популярная штучка тех времён. Е.С. только что пришёл из журнала «Огонёк» на должность зама «Кругозора», и он-то мне и сказал, принеся с собой всю огоньковскую ауру слухов, небылиц, мифов и подлинных событий: «Турков – лучший критик России».
Ну, лучший не лучший – как говаривал один знаменитый музыкант: первых скрипок, первых виолончелей тьма, а я – второй. Я не знаю, кто лучший, но справедливый, предельно честный – вот это с моей колокольни по прочтении книги Туркова очевидно.
Если говорить об общем огляде книги, то всё здесь – предельно значительно и объективно, верно и точно: и понимание значения творчества Твардовского, и ясные наблюдения над тем или иным явлением литературы, откровенность в личной жизни, редкое в наше время чувство достоинства и верности в любви, чёткие вехи, протянутые и через собственный век, и через наш, житейский, век в литературе. Но ведь особенность любой книжки заключается в том, насколько она сама по себе затягивает читателя и резонирует вместе с его душой.
Уже на первой странице я встретил имя выпускницы Литинститута Галины Шерговой, когда-то студентки семинара Сельвинского, и характеристику её неординарных и острых стихов. Как всё-таки иногда точно рифмует жизнь: и Шергову, и её стихи я очень хорошо помню. Я недавно получил письмо из Америки от своего товарища и очень внимательного читателя Марка Авербуха, и в письме также упоминалась Шергова.
Я часто, читая книги, делаю из них довольно большие выписки, мне ведь тоже надо кое-чем, а не только своим, «исключительно духовным миром» подпитывать моих студентов. Учу на примерах других. Вот, например, приготовленный для них некий пассаж Туркова о художественности, впрочем, здесь проглядывает и сама биография авторитетного критика.
«Запомнилось меткое критическое замечание. У меня росший в деревне мальчик, впитывавший все впечатления окружающей жизни, уподобился ёлочке, растущей возле большой дороги. Но Твардовский сказал, что она будет «обкусанной»: задеваемой проезжающими возами, со смятыми и поломанными ветками. Он вообще неодобрительно относился ко всякого рода «красивостям». «Не надо так художественно», – пометил иронически и в другом месте рукописи. («А художественность – она строга, проста, целомудренна и не всегда красавица», – сказано в одном его позднейшем письме)».
Вообще-то я люблю цитаты, видимо, потому, что не люблю присваивать себе ни чужое геройство, ни чужие мысли. И попутно должен сказать, что всегда мы для своих политических, литературных экзерсисов выбираем объекты, удобные нам в групповом понимании. И в нашей разделённой литературе мы всегда прекрасно понимаем, кто какого держится крыла, и тем интереснее, тем значительнее, когда видишь в ком-то моменты преодоления, когда собственное чувство понимания справедливости живёт над биографией и кругом друзей.
Турков совершенно не стесняется отдавать кесарю кесарево и спокойно, щедринисто называет стукачом Эльсберга, и спокойно говорит о высокомерии и жёсткости раздражительного Зильберштейна, и судит людей, казалось бы, неприкасаемых в либеральном кругу.
«Когда Егора Гайдара спросили, не опасался ли он браться за реформы, он эффектно изрёк, что хирург не должен приступать к операции, если у него дрожат руки… Но вот операция прошла, и не сказать, чтобы так уж удачно. Помимо выигравших от неё, есть не просто проигравшие, но и вовсе выбывшие: не из игры – из жизни.
Чеховский доктор Астров, усталый, опустившийся человек, аттестующий себя циником, тем не менее мучится неотступным воспоминанием, как у него ещё «в Великом посту (а действие пьесы «Дядя Ваня» происходит много позже, летом. – А.Т.)… больной умер под хлороформом». Современный же «хирург» сколько уж раз за минувшие годы писал и рассказывал о проделанной «операции» – и на челе его высоком не отражалось ничего! Остановившиеся заводы? Заросшие сорняками, брошенные поля? Учителя в обносках? Дрожащие руки, тянущиеся за подаянием? Что ж такого! Лес рубят – щепки летят!»
Читая книжку Туркова и делая из неё выписки, я поражался способности холодно, почти на уровне науки, констатировать и горячее, и опасное, – пожалуй, я на такое бы не решился. Но, впрочем, как же я люблю укрываться за цитатами!
Книжка А.М. Туркова, с одной стороны, достаточно популярна, она написана в широко распространённом сейчас жанре откровений. Какой общественный деятель не диктует в наше время свои воспоминания обработчику, какой крупный актёр уже не отдиктовал упрощённый и примитивный, как доска, текст… А писатели, включая меня, публикуют старые и новые дневники, где сводят счёты со своим прошлым, а иногда и будущим, пытаясь вырвать его у настоящего…
