и плечи. Кроме того, к нему никак нельзя приспособиться, это была бы темная голова на светлом небольшом фоне, совсем не то. Тогда я взяла подставку из-под тахты, на которой мы спали, это просто был пружинный матрац. Сделала из неё полку книжную, разломав некоторые подрамники, и поставила книги так, представив себе, что это как будто какой-то город, наполовину разрушенный. Фальк пришел. “Вот фон для Шкловского”. — “Прекрасно!” Фальк всё это переместил еще, поворошил, сделал полный беспорядок на этой полке, и на фоне этого шкафа мы усадили Шкловского. Это было, по-моему, воскресенье. Я не была на службе, я тогда была уже преподавателем в Институте автомеханическом, но Фальк хотел, чтобы начало Шкловского было вместе со мной, потому что я помогать могла чем-то. Ну, усадили Шкловского, Фальк сказал: «Вот так расстегните ворот рубашки…», такая розоватая была рубашка, коричневый пиджак, эта блестящая голова. Но Шкловский ни одной минуты не сидел смирно, спокойно, всё время прыгал. И Фальк сказал: «Возьмите эту книгу и держите её вот так» — на колени, чтобы руки его занять. Шкловский всё время ронял книгу, но Фальк сказал, что это чужая книга, её можно испортить, и Шкловский должен был приковаться руками к этой книге, поэтому некоторое время…
— Он это запомнил.
— …он посидел спокойно. Но потом все равно он всё время вскакивал, начинал делать гимнастику, делал стойку, выжимался на нашем грязном полу. Потом, оказалось, ему надо бежать куда-то. Тогда Фальк говорит: “При тебе, когда ты что-то болтаешь, он хоть слушает и отвечает. А я же не могу все время разговаривать и писать”. И я попросила других преподавателей заменить меня на службе, на моих уроках, взяла специально неделю отпуска за свой счёт, чтобы развлекать Шкловского. Я болтала, я чуть ли не танцевала перед ним, всё время ему предлагала чай или еще что-нибудь, чтобы ему нужно было прорываться сквозь мою болтовню. Поэтому он сидел довольно напряжённо, ждал, пока я перестану болтать, чтобы вставить свой какой-нибудь парадокс или изречение, которое, конечно, приводило в восторг Фалька. Например: “Толстой — самый обыкновенный гений”. В то время Шкловский занимался Толстым, причем он, оказывается, занимается им ножницами: режет, режет и переклеивает наоборот, и это даёт очень много для понимания Толстого. <…> [Вскоре] он сказал, что перестаёт позировать, потому что ему уже надоело. Фальк взмолился, как же так!? “Да вы пишете-пишете-пишете, когда же, наконец, кончите? По-моему, всё уже готово”. Потом говорит: “Ну, хорошо, даю вам один день. Целый день буду позировать, но вы должны для этого приготовить еду, но не эту вегетарианскую, которой вы кормите Фалька”. А Фальк, надо сказать, был вегетарианец не из убеждения. После операции перитонита, которая у него была еще до революции, он не мог переносить мяса, жирной рыбы, а под конец он вообще даже яиц не мог есть. Да, так вот: «Приготовьте мне хороший кусок мяса, не меньше килограмма, зажарьте его куском, купите бутылку красного вина, хорошего, сухого, я подкреплюсь и буду позировать целый день”.
Я купила бутылку хорошего вина, как мне казалось хорошего, — кажется, он одобрил. Купила на рынке большой кусок мяса, но так как я для Фалька готовила всё вегетарианское, то не умела делать мясо и в духовке его просто, знаете, превратила в какой-то янтарный кусок. Шкловский стал его грызть и сказал: “Это очень вкусно, но не съедобно”. Потом выпил бутылку вина и улегся спать на мою кровать, повернувшись круглой спиной, круглым затылком и круглыми пятками к Фальку. И Фальк грустно делал наброски с этого дормёра [30]. Так закончился сеанс живописи.
— Так он и не написал портрета?
— Написал, и я даже выставляла его в 58-м году, по желанию Фалька. Вы знаете, многие, кто не любит Шкловского, считают, что очень здорово Фальк его написал. Те же, кто его очень чтят и считают мудрым, говорят, что Фальк не сумел его оценить и не сумел всей глубины мудрости и сложности его натуры выразить. Я считаю его не очень удачным портретом, потому что, вы знаете, для Фалька все-таки важно как-то проникнуть… как говорит Эренбург, другую сторону луны увидеть. Но тут он не успел».
Фальк вернулся в СССР в 1937 гоу, и кто-то сказал про него «Нашёл время возвращаться» [31].
Однако его не тронули, и он не был арестован.
Шкловского тоже миновал арест, хотя уж ему-то стоило опасаться.
А пока он спит, дормёр.
Шкловский спит повернувись к стене, не зная, что тучи над ним сгустились.
04 декабря 2013
Червонец (День русского казначейства, 8 декабря)(2013-12-08)
…Тогда я уезжал надолго и далеко, и накануне в пустой квартире справлял свой день рождения. Пришло довольно много людей, стоял крик, раздавалось окрест нестройное голосистое пение.
А мне всё нужно было позвонить, уцепиться за любимый голос, помучить себя перед отъездом. Я вышел в соседнюю комнату и начал крутить заедающий диск телефона.
Вдруг открылась дверь, и на пороге появился совершенно нетрезвый молодой человек. Мы не знали друг друга, но он улыбнулся мне как брату и произнёс:
— Здорово! А ты, брат, чего подарил?
Я улыбнулся в ответ, и в этот момент обиженно пискнул дверной звонок.
Дверь была не заперта, но гость так и не вошёл, пока я не распахнул её. Собственно, этот примечательный человек и начал когда-то рассказывать мне про советские червонцы. Он окончил экономический факультет как раз в то же время, когда я заканчивал свой.
Этот человек был даже не толст, а пухл и кругл — и когда я узнал, что он страстный нумизмат, то не удивился. Должно было быть что-то весомое, что пригибало бы его к земле и не давало улететь воздушным шариком. Он много раз боролся с моим монетарным и банкнотным невежеством.
Тогда, в первую пору нашего знакомства, мы много говорили о деньгах.
Мы были похожи на поэта Баратынского и Дельвига, тоже поэта, что шли в дождик пешком, не имея перчаток. Но разговоры были посвящены именно возвышенной истории денег.
Он захватил меня поэтикой презираемо-любимого обществом металла, и я внимал ему, как Онегин — Ленскому.
Я черпал знания из энциклопедии, а он — из правильных книг да архивов. Из финансово-медальерного искусства я больше всего любил металлический рубль образца 1967 года.
Это был знаменитый рубль-часы — он клался на циферблат и медно-никелевый человек показывал на одиннадцать часов.
— Вставай, страна, — звал лысый
