Библейские пророки в глазах окружающего их мира выглядели именно такими утопистами ипарадоксалистами. Вот как они являются в Первой Книге Царств:
Встретишь сонм пророков, сходящих с высоты, и пред ними псалтирь и тимпан, и свирель и гусли, и они пророчествуют; и найдет на тебя Дух Господень, и ты будешь пророчествовать с ними и сделаешься иным человеком.[32]
В отличие от пророков, жрецы в любой религии — это характерные идеологи иортодоксы, видящие свою миссию в сохранении и упрочении существующего порядка. Они могут почитать древних пророков, но по отношению к современным (поскольку пророческая традиция, делающая людей «иными», не прерывается) выступают в роли «инквизиторов» и обвиняют их в «ереси». Хотя сами «ереси» возникают лишь с выхолащиванием пророческих откровений до жреческих догматов. Именно в догматизме проницательный Розанов видел отказ от самого духа христианства. На знаменитых в Петербурге Религиозно-Философских собраниях он говорил профессору Лепорскому:
В догматизировании, в примерении логического начала к нежному и неизъяснимому евангельскому изложению и произошло смертное начало, «неодушевленная глина», к юному телу первозданного христианства. Как было не поразиться тем, что сам Спаситель, за исключением минуты в храме наедине с грешницею, ни разу не взял пера и не написал ни одного слова. Ведь догмат — нечто каменное, твердое. И ни одного такого каменного недвижного догмата Спаситель не оставил людям. «Идите ко мне, человецы, я научу вас догматическому богословию», — такого слова не сказал Спаситель людям, а если бы такое безобразное слово поместить в Евангелие, то страница с этим словом вдруг потухла бы; перестала бы светить нам привычным небесным смыслом. Поэтому, когда проф. Лепорский, заглядывая в коридор академии, говорит: «Студенты, идите, я буду преподавать вам догматическое богословие», то он последует во всяком случае не Спасителю…
Все ереси и самое еретичество произошло из этого догматизирования. Вместо умиления к Писанию стали его исследовать, расчленять, анатомировать, расстригать на строчки (тексты), и изъяли весь аромат… Христианство перестало быть умилительно «с догматом», и на него перестали умиляться. Просто его перестали любить… Жалеют, качают головами, находят опасным это для цивилизации, для устойчивости правительственной, для народа, и вообще по тысяче утилитарных соображений, заметьте, все утилитарных, все именно не небесных. Небесного-то, «Херувимской»-то песни в церкви не чувствуется; души-то в ней нет, а одно тело… Ведь за что-нибудь умирали же мученики, ведь не по «повелению Бога»: это слишком сухо, да и повеления такого никогда не бывало… Мне кажется, Бог есть милое из милого, центр мирового умиления: и вот с потерей церковью «милого», мне брезжится, что как только начали догматики «строить» с мыслью, что Христос не сумеет Сам защитить Свое дело, так Христос невидимо заплакал и отошел от строящих… Мы угасили дух пророчества в себе. Бытие догмата угасило возможность пророчества.
Это творческое, адогматическое мышление неизбежно противопоставляло Розанова и официально-церковному морализму. Однажды он сформулировал парадоксальный афоризм на сей счет: «Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали».
Жречество подменяет пророческие парадоксы догматической ортодоксией. Так возникает, по определению Гейдара Джемаля, «мировая иерократия» — паразитический слой, который узурпирует вещание от имени религии, но обессмысливает великое духовное наследие пророков древности тем, что сводит его к пустым догматам и формальным ритуалам. Живое, пробуждающее пророческое влияние, заставляющее воплощать религиозные откровения, этим слоем гасится, подавляется, а то и предается анафеме.
Пророки гонимы и «маргинальны» во все времена — однако где ныне та «вечная и вселенская» Римская империя, на задворках которой проповедовали Тору, Евангелие и Коран?
В книге «Революция пророков» Джемаль указывает еще на одно их коренное отличие от жрецов:
Напомним, что великие пророки монотеизма были тесно связаны с кочевой моделью существования. Авраам, став избранником Бога, рвет с оседлым обществом и уходит, чтобы стать патриархом кочевья. Моисей, приступив к выполнению своей миссии, уводит своих сторонников в пустыню кочевать сорок лет. Иисус «кочевал» со своими учениками по Иудее, в каком-то смысле явив образец новой будущей диаспоры — «кочующей общины». Мухаммад осуществил хиджру — переезд своих последователей в место, благоприятное для продолжения их деятельности, развив таким образом тему «кочующей общины».
Итак, мы видим, что кочевье тесно связано с оппозиционной миссией пророков Единобожия, которые вступают в конфликт с оседлым жреческим государством, составлявшим становой хребет как древней цивилизации, так и — в определенном смысле — сегодняшней.
Сегодня многие религии и культуры живут в состоянии диаспоры. Оно полностью соответствует сетевому типу общества постмодерна. Джемаль даже приписывает диаспорам ту исторически мессианскую роль, с которой не справился марксистский пролетариат. Однако для исполнения такой роли самого по себе диаспорного состояния недостаточно — в нем должен присутствовать некий утопический, трансгрессивный (→ 1–4) элемент, который преобразует ту или иную диаспору в «новый народ». С точки зрения истории религий, эта роль эффективно удалась иудейской диаспоре, которая за 2000 лет сумела сформировать глобальный и мессиански вдохновленный еврейский менталитет. Во многом удалась эта роль и некоторым восточным гуру, вроде Ошо Раджниша (→ 2–6), существенно повлиявшим в ХХ веке на складывание повсюду в мире особых молодежных субкультур, представители которых считают себя ближе друг другу, чем к «оседлой» культуре своих стран. Что же касается также возникшей в ХХ веке и стремительно растущей в Европе мусульманской диаспоры, которую скорее всего подразумевает Джемаль, то ее существование пока не привело к возникновению какой-то новой духовно-культурной идентичности, а являет собой в основном чисто демографическую экспансию «этнических мусульман» (→ 2–4), вдохновленную далеко не религиозными мотивами.
Ранняя книга Джемаля «Ориентация — Север» повествовала о куда более трансцендентных сущностях. Однако ее пророческий потенциал не мог воплотиться в условиях эпохи модерна, когда вся социальная реальность описывалась лишь в «экономических» или «государственных» категориях, соответствующих в индуизме кастам вайшья и кшатрия. Предельным уровнем этого типа мышления, своего рода «ультра-модерном», стала геополитическая доктрина Александра Дугина об извечной войне «Востока и Запада», «суши и моря», «евразийства и атлантизма». Но с началом эпохи постмодерна и глобализации все эти прежние границы все более стираются — хотя порой и напоминают о себе в «антитеррористических» кампаниях. Однако даже такой их истовый организатор, как президент Буш, все более апеллирует к религиозным и трансцендентным категориям — «высшей оправданности», «возложенной на нас Богом миссии» и т. д. Это весьма наглядно доказывает, что актуальным уровнем глобальной политики постепенно становится брахманический. Но за столкновением «брахманов» разных конфессий просматривается и куда более глубокая картина — вечного противостояния пророков и жрецов.
* * *
Жречество, апеллирующее к ортодоксии, способно лишь отдалять религии друг от друга и в пределе — противопоставлять и стравливать их. Тогда как все религии в действительности сходятся подобно меридианам — в мистической точке Севера.
Идея Севера снимает догматические противоречия между различными религиями и само их деление на «восточные» и «западные». Север выступает как всеобщий архетип Земного Рая, Золотого Века и Земли обетованной. Что, учитывая его очевидный «холод и мрак», выглядит абсолютно парадоксальным.
В академической науке, которая в эпоху позднего модерна считалась единственным источником «серьезного знания», на это первым обратил внимание ректор Бостонского университета Уильям Уоррен, издав в конце XIX века сразу ставшую сенсационной книгу «Найденный рай на Северном полюсе». Позже идеи Уоррена развил индийский брахман Бал Гангадхар Тилак в работе с не менее сенсационным названием «Арктическая родина в Ведах».
Так, в индуизме, который исполнен яркости южных красок, первочеловек Ману приходит от священной горы Меру. Эта гора находится «на самом Севере, под Полярной Звездой». Меру — это местопребывание высших богов, вокруг этой горы вращаются Солнце и звезды. Окружающий Меру континент именуется Швета-двипа («белый континент») или, по другим данным, Джамбу-двипа, «яблоневый континент». (→ 3–5) Здесь можно увидеть символическую связь с островом Аваллон в кельтской традиции, где растут чудесные яблоки, дарующие бессмертие, а также с садом Гесперид, расположенным «на краю света», проникновение в который было одним из подвигов Геракла.
