Но когда, в справедливом сознании своих заслуг, он вернулся в Петербург и явился к военному министру князю Чернышеву - его встретил совершенно неожиданный для него, но совершенно в духе времени прием. Этот "дух" требовал доведения равнения фронта и шагистики до пределов почти невероятного обращения человека в машину, на которой наживалось и которую истязало начальство. Лучшим выражением этого духа был знаменательный приказ по гвардейскому корпусу, коим командиру одного из полков ставилось на вид, что вверенные ему нижние чины позволили себе идти не в ногу... изображая римских воинов в "Норме" [12]. В отсутствие Пирогова произошла какая-то перемена в "выпушках и петличках", и сиятельный Скалозуб начал с того, что грубо указал ему на несоблюдение формы, и кончил тем, что приказал ему отправиться в Медико-хирургическую академию, где его ожидало объявление строгого выговора, в самой резкой форме, сделанное по приказанию министра. Чаша его терпения переполнилась. Сознание неуважения к самоотверженному служению науке отразилось на натянутых за всю кавказскую работу нервах, они не выдержали, и с Пироговым сделался истерический припадок [13]. Обливаясь слезами и рыдая, он решил выйти в отставку и уехать навсегда на чужбину, где его, конечно, лучше оценили бы, как это много лет спустя случилось с другим известным хирургом.
Русской земле грозила опасность потерять человека, который уже тогда составлял ее славу, - непререкаемую и растущую с каждым днем. Но судьба, на этот раз, была милостива к нашей родине. Среди тогдашнего благоденствия, которое, по словам Шевченки, выражалось в гробовом молчании [14], - на сквозном ветру ледяного равнодушия к участи и достоинству человека - не погасал, но грел и ободрял яркий огонек в лице великой княгини Елены Павловны.
Чужестранка, умевшая стать русскою гораздо более, "чем многие по крови нам родные", искавшая и защищавшая своим благородным сердцем выдающихся людей, умиротворяющий элемент в николаевское время и нимфа Эгерия первой половины царствования царя-освободителя, - она заслуживает самой благодарной, а ввиду ее настойчивой деятельности для отмены крепостного права - даже умиленной памяти. Духовно приближая к себе талантливых трудолюбцев на всех поприщах знания или искусства, она, не щадя усилий, а иногда и материальных жертв, умела, по выражению одного из современников, "подвязывать им крылья", когда у последних не хватало сил развернуться во всю ширь или когда они бессильно опускались в минуты невольного отчаяния.
Слух о том, как Чернышев "приструнил" Пирогова, пошел по Петербургу, злорадно разносимый недругами "проворного резаки". Дошел он и до Елены Павловны, которая не знала Пирогова лично. Она поручила своей ближайшей помощнице в деле распространения вокруг себя света и тепла, баронессе Раден пригласить его к себе и с молчаливым красноречием нежного участия протянула ему руки. Пирогов, по словам Раден, был снова доведен до слез, но эти слезы уже не жгли его, а облегчали. "Великая княгиня возвратила мне бодрость духа, писал он впоследствии, - она совершенно успокоила меня и выразила своей любознательностью уважение к знанию, входила в подробности моих занятий на Кавказе, интересовалась результатами анестизаций на поле сражения. Ее обращение со мною заставило меня устыдиться моей минутной слабою сти и посмотреть на бестактность моего начальства как на своевольную грубость лакеев" [15].
Чрез несколько лет Елене Павловне пришлось явиться уже не утешительницею, а вдохновительницею и сотрудницею Пирогова в одном из благороднейших начинаний прошлого столетия. В 1854 году над Россией разразилась травматическая эпидемия, как называл Пирогов войну. На юге, в Севастополе происходил почти непрерывный, тяжелый и кровавый бой между явившимися на поле битвы в всеоружии новейших военных усовершенствований англо-турецко-сардинско-французскою армией и флотом - и русским солдатом, проявлявшим, по словам Л. Н. Толстого, "молчаливое, бессознательное величие; твердость духа и стыдливость пред собственным достоинством" [16]. Но наш серый герой, вымуштрованный на парадах и смотрах и не подготовленный к настоящему сражению, был вооружен плохо и отстало. В сущности ему было труднее жить, чем умирать. Но он умел встречать смерть с трогательным простодушием. Заслуженный генерал рассказывал мне следующий эпизод из последних дней жестокой бомбардировки многострадального Севастополя, когда в день выбывало из строя ранеными и убитыми до трех тысяч человек; начальник, которого рассказчик, будучи еще молодым поручиком, сбпровождал ночью на позиции, не мог удержаться от горестного восклицания при постоянной встрече с носилками, на которых несли умирающих. Из темной массы живого "прикрытия", лежавшего на земле, поднялась чья-то голова и ободряющий голос произнес: "Ваше превосходительство, - не извольте беспокоиться: нас еще дня на три хватит!"
Туда, в эту citta dolente (cкорбную обитель - итал.), стремился Пирогов, прося о разрешении отправиться, - но прошение его тонуло в разных канцелярских болотах почти четыре месяца, оставаясь без ответа. Он потерял терпение и решился написать великой княгине Елене Павловне, и она немедленно пригласила его к себе. "Она мне тотчас объявила, - писал он баронессе Раден, - что взяла на свою ответственность разрешение моей просьбы - и тут же объяснила свой гигантский план основать организованную женскую помощь больным и раненым на поле битвы, предложив мне самому избрать медицинский персонал и взять управление всего дела. Никогда не видал я великую княгиню в таком тревожном состоянии духа, как в этот день, в эту памятную для меня аудиенцию. Со слезами на глазах и с разгоревшимся лицом она несколько раз вскакивала со своего места, как будто бессознательно прохаживалась большими шагами по комнате и говорила громким голосом; "И зачем вы ранее не обратились ко мне, давно бы ваше желание было исполнено, и мой план тогда тоже давно бы состоялся... Как можно скорее приготовьтесь к отъезду... времени терять не следует... на днях, быть может, опять произойдет большая битва. Прощайте... или нет... подождите... я еще что-то хочу вам сказать насчет организации моей общины... или нет, зайдите-ка лучше ко мне завтра в этот же час. До свидания!" Я вышел, запутался в комнатах и после некоторого странствования очутился опять у двери аудиенционной комнаты и увидел великую княгиню. Она стояла в глубоких думах или начинала с волнением прохаживаться по комнате. К вечеру того же дня она известила меня, что просьба моя принята, а на другой день я с большим вниманием выслушал от нее, как она желала устроить женскую службу перевязочными пунктами и подвижными лазаретами" [17].
Идея необходимости деятельной частной помощи на войне была достойна Елены Павловны и Пирогова. Там, где "травматическая эпидемия" неизбежна, ум и сердце мыслящего и чувствующего человека неизбежно должны вступать во вражду. Человеческий ум, в этих случаях, напрягает все усилия на истребление, на избрание способов вызвать возбуждение слепой храбрости, - человеческое сердце взывает к пощаде, к милосердию; оно мимолетному опьянению безумной отваги противоставляет постоянный подвиг, вырывает из рук смерти губительную косу и заменяет ее, по прекрасному выражению Баратынского, оливой мира [18], и в виду врагов напоминает о страждущих братьях. Hostes vulnerati - fratres! (раненые враги - братья! - лат.).
Кто мог осуществить эту высокую задачу, требующую терпения и нежности, самозабвения в упорном труде и неослабной внимательности к насущным мелочам? Женщина, - решила Елена Павловна, понимавшая, что высшее и лучшее призвание женщины в жизни - иногда исцелять, часто помогать и всегда облегчать. Женщина, - подтвердил и Пирогов, вероятно вспомнивший при этом свою деятельную и глубоко-сведущую берлинскую помощницу в изготовлении препаратов из области хирургической анатомии - девицу Фогельзанг. По опыту жизни он знал, что равноправие женщины с мужчиной должно осуществиться не на почве одинаковой свободы в служении страстям, но на почве труда, доступ к которому должен быть ей открыт до предела ограничений, указываемых исключительно ее физической природой, в осуществление слов книги Бытия: "Мужа и жену создал их, человека создал их" [19].
Тайные и грязные насмешки сопровождали оглашение плана великой княгини и Пирогова, - явное противодействие встретило его со стороны высшего военного начальства, боявшегося нарушения военной дисциплины внедрением в военную администрацию особо управляемой общины. Но Елена Павловна успела успокоить в этом отношении императора Николая и умела стать выше насмешек, зная, что у иных людей низменные побуждения и пошлое отношение к жизни накопляют столько грязи на дне того, что они называют своею душою, что, делаясь подобными скульптору, они лепят изображения и других людей все из той же своей собственной грязи...
