"Глубокоуважаемый друг мой!
Наконец осуществилось то, что я предчувствовал в течение пяти лет. Министр народного просвещения дал мне знать, что сильная интрига очернила меня и что он не уверен в том, что ему удастся защитить меня и мой образ действий... Мне советуют принять другое предлагае мое мне назначение и немедленно редактировать в этом смысле мое прошение об отставке, чего я, конечно, не сделаю. Зачем я стану упорствовать в моих попытках быть полезным отечеству моею службою. Разве они не убедили меня в том, что во мне не хватает чего-то, чем необходимо обладать, чтобы быть приятным и казаться полезным, Правда, средства мои не блестящи, тем не менее я настолько доверяю своим силам и уповаю на милость бога, что надеюсь не умереть с голоду и довести воспитание своих детей до конца. Чего нам, людям, еще нужно?
Стремление к высшим целям и душевный покой, а следовательно, счастье - в нас, а не вне нас, а с этим можно прожить недурно. Итак, я решил спокойно ждать отставки, благодаря бога и за то, что он сохранил мне чистую совесть и незапятнанную честь. Я могу сказать, положа руку на сердце, что, вступив на скользкий путь попечителя округа, я старался всеми силами и со всею свойственной моей душе энергией оправдать перед своим отечеством высокое доверие, мне оказанное. Завершая свою служебную карьеру, прошу Вас передать великой княгине, что я высоко ценил ее поддержку в трудные минуты моей пятилетней службы и не совершил ни одного поступка, которого не мог бы оправдать пред судом своей совести. Больше этого я не мог сделать, но сделать это было для меня священным долгом.
Я знаю, что мне придется выслушать массу неприятностей, что в то время, когда я, объявленный неспособным к труду, буду в качестве земледельца зарабатывать себе кусок хлеба, - на меня посыпятся разнообразные обвинения. Да будет так! Так создан свет и таково течение жизни, на которое надо смотреть со стоическим равнодушием. Слава богу, что моя надежда на Провидение рисует мне предстоящую новую жизнь такою же привлекательною, как и тогда, когда я, по возвращении из Севастополя, хотел удалиться в деревню. Самолюбие мое тоже удовлетворено. Друзья мои, среди которых было мало глупцов, меня любили, а враги, среди которых было немало слабоумных, меня не понимали. Такими результатами жизни еще можно довольствоваться. Новое поприще, на которое решаешься вступить, будучи пятидесяти лет от роду, конечно, не отличается устойчивостью, но если человек здоров, то можно добиться результатов и на этом шатком пути. Лучше начать слишком поздно, чем слишком поздно кончить".
Прощаясь со студентами в Киеве, Пирогов высказал свое profession de foi (кредо, твердое убеждение - франц.) о том, что законность и порядок, вызываемые доверием и примером, должны упрочить нравственную свободу университетской жизни, а последняя должна развить самодеятельность и любовь к науке, которые оградят Университет от посторонних его целям стремлений. "Мои труды и работы, - сказал он, - были награждены вашим доверием, и если я заслужил, чтобы вы меня помнили, то это всего более докажут те из вас, которые оправдают своею жизнью мое доверие, любовь и уважение к вашей молодости. Расставаясь с вами, я буду счастлив тем, что оставался верным своим началам, и если не довел ни одного из вас до истинного счастья, то по крайней мере не сделал никого по моей воле несчастным. Итак, прощайте! Служите верно науке и правде и живите так, чтобы, состарившись, вы могли безупречно вспоминать вашу и уважать чужую молодость" [26].
Удалившись в частную жизнь, Пирогов не опустил рук и осуществил высказанную им однажды мысль: "Кто умеет вовремя привыкнуть и отвыкнуть, тот постиг жизнь" [27]. Для него постигнутая им жизнь была непрестанным трудом в саду и поле, в кабинете и библиотеке. Когда раздался благовест освобождения крестьян, он возымел намерение сделаться мировым посредником и стал изучать Положение 19 февраля. Но ему предстояло другое. К нему можно было обратить слова поэта: "Иные ждут тебя страданья, других восторгов глубина" [28]. Когда из-за стены условностей, формальностей и чиноначалия, преграждавшей ему путь, его звал властный голос жизни, он твердо отвечал: "Я здесь!" и бескорыстно шел на службу человечеству. Так откликнулся он на призыв министра народного просвещения Головнина, благородного Друга и сподвижника великого князя Константина Николаевича в реформах шестидесятых годов, и, переселившись в Лейпциг, стал руководителем молодых русских ученых, оставляемых при университетах и отправляемых в заграничные командировки для усовершенствования. В этой высокой и нравственно плодотворной роли он пробыл до половины 1866 года.
Провидение охранило жизнь царя-освободителя от преступного выстрела Каракозова, и каждый, переживший это время, конечно, помнит тот искренний и единодушный восторг, которым была встречена весть о его спасении. Эта радость, объединившая народ и широкие круги общества в одном чувстве, не помешала, однако, к сожалению, близоруким людям, стоявшим в сфере власти, положить на одну чашу политических весов ярко выраженные чувства всего народа, а на другую маленькую группу людей, желавших, в самонадеянном ослеплении, повернуть ход истории по-своему. Давши перевес второй чаше, как показателю нового необходимого направления внутренней политики, они остановили органическое развитие реформ государя и стремились вызвать в его душе сомнения в том, что он осуществлял с таким великодушным доверием к своему народу. Им удалось заменить Головнина новым министром, деятельность которого наложила отпечаток своей узкой односторонности на многие годы русского просвещения.
Одной из первых жертв нового курса был Пирогов [29]. Эра лишенного внутреннего содержания, формального и механического классицизма, бесплодно обращенного в политическое орудие, началась, между прочим, с признания руководительных трудов Пирогова совершенно ненужными. Ему было объявлено без всяких мотивов, что он освобожден от исполнения своих обязанностей. Отставленный от русского просвещения и оскорбленный в душе, Пирогов с достоинством внешнего спокойствия удалился в деревню.
Мы знаем несколько его портретов. На высоком открытом челе его не замечается продольных морщин - следов, по мнению физиономистов, страстей и волнений, но уже в ранние годы лежит над переносьем поперечная морщина признак глубоких дум и душевных страданий. После 1866 года она становится заметно глубже и обличает, какая скорбь была им пережита. С этих пор деятельность Пирогова утрачивает свой, так сказать, хронический характер, но каждая "травматическая эпидемия" вновь возбуждает и обостряет ее, давая Пирогову возможность послужить человечеству своими знаниями и из страданий этого человечества почерпнуть новый материал для опытного знания, обогащая его разработкою вопросов эвакуации раненых и новых приемов военно-полевой хирургии. Так продолжает он работать, - подобно старому воину, который, услышав бранный призыв, спешит надеть боевые доспехи, - и в франко-германскую и в восточную войны, пока, среди юбилейных торжеств и общего признания, ему не приходится услышать в 1881 году призывный голос смерти и бестрепетно перейти в ее объятия [30]. Оставляя жизнь, он мог сказать то же, что сказал Пастер на своем юбилее, незадолго до смерти: "Я непоколебимо верю, что наука и мир восторжествуют над невежеством и войной, что народы сойдутся друг с другом не для разрушения, а для созидания и что будущее принадлежит тем, кто сделает более для страждущего человечества".
Оставленный Пироговым "Дневник старого врача" [31] дает возможность заглянуть в его душу не как общественного деятеля и знаменитого ученого: он дает возможность услышать голос сердца человека, того человека, которого Пирогов хотел воспитать в каждом юноше. Это сердце преисполнено глубокой и трогательной веры в высший Промысел и умиления перед заветами Христа. Жизнь учит, что Христос имеет много слуг, но мало действительных последователей. Одним из последних был Пирогов.
Наблюдение над жизнью, к великому сожалению, показывает, что цепь злых дел в нашем печальном существовании почти непрерывна и трудно расторжима. Но звон, и лязг, и ложный блеск этой цепи не заглушают и не скрывают звеньев цепи добра. В сороковых годах трогательный московский человеколюбец доктор Гааз писал своему воспитаннику Норшину: "Самый верный путь к счастью не в желании быть счастливым, а в том, чтобы делать других счастливыми, т. е. внимать их нуждам, заботиться о них, не бояться труда, помогать им советом и делом; словом - любить их". А вот как определял Пирогов много лет спустя в своих стихах, - ибо и он писал стихи, - в чем состоит счастье жизни: "Быть счастливым счастьем других... участьем согреть холодное сердце, любовью коснуться иссохшей души" [32]. Поэтому он считал злом всякое насилие над чужим и своим чувством и на склоне лет горячо упрекал себя за страдания, причиненные животным при вивисекции, и за грубое слово, сказанное сорок лет назад больному при операции камнедробления. Вот почему со многих страниц дневника звучит нежное сострадание к человеческим скорбям и теплое, любовное отношение ко всему окружающему, за которое он старается мыслить и чувствовать, подобно древнему брамину, взирающему на окружающий мир и говорящему себе: "Это тоже ты!" Наш известный историк Соловьев говорит, что народы любят ставить памятники своим выдающимся людям, но эти люди своей деятельностью сами ставят памятник своему народу. Такой памятник поставил и Пирогов, прославив русское имя далеко за пределами своей родины. Во дни сомнений и тягостных раздумий о судьбах родины Тургенев не хотел верить, чтобы могучий, правдивый русский язык не был дан великому народу [33]. Но не то же ли самое можно сказать и о лучших представителях этого народа? И когда среди тумана печальных явлений и свойств нашей повседневной действительности вспомнишь, что наш народ имел Петра и Ломоносова, Пушкина и Толстого, чья недавняя кончина сжала наши сердца великой, скорбью [34], что он дал, наконец, Пирогова, то нельзя не верить, что этот народ не только может, но и обязан иметь светлое будущее.
