“Вот говорят, что скуден был паёк,/Что были ночи с холодом, с тоскою, -/Я лучше помню ивы над рекою/И запоздалый в поле огонёк./До слёз теперь любимые места./И там в глуши, под крышею детдома/Для нас звучало как-то незнакомо,/Нас оскорбляло слово “сирота”.
Это сказано серьёзно, без обычной для Рубцова мягкой иронии, как и о детдомовской сельской школе, возле которой после занятий ребятишки собирались. “Шумной гурьбой под луной мы катались, играя,/Снег освещенный летел вороному под ноги./Бег всё быстрее…/Вот вырвались в белое поле. /В чистых снегах ледяные полынные воды./Мчимся стрелой./Приближаемся к праздничной школе…/Славное время!/Души моей лучшие годы…” А для кого-то, возможно, деревенское катанье в санях покажется если не убогим и старомодным, то обыденным, не сравнимым, скажем, с “американскими горками”, с огромным (“чёртовым”) колесом обозрения и другими городскими забавами. Как и рождение младенца в поле (вспомним рассказ М. Горького “Рождение человека”) издавна свидетельствовало если не о бездомности, то о задавленности работой и жизнью, о нищете.
У Рубцова всё по-другому. “О сельские виды! О дивное счастье родиться/В лугах, словно ангел, под куполом синих небес!/Боюсь я, боюсь я, как вольная сильная птица,/Разбить свои крылья и больше не видеть чудес./Боюсь, что над нами не будет таинственной силы,/Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом./Что, всё понимая, без грусти дойду до могилы… /Отчизна и воля — останься, моё божество!” Вот ведь куда он приходит, к каким большим выводам, Николай Рубцов!
Северная деревня его порой становится не просто символом Родины, но живым истоком её. “Мать России целой — деревушка./Может быть, вот этот уголок…” И в тяжкую минуту горестных раздумий опять встаёт Родина. “Всё движется к тёмному устью./Когда я очнусь на краю,/Наверное, с резкою грустью я Родину вспомню свою”. А его Родина — это в первую очередь русская деревня, избы в снегу, переметенные проселочные дороги, сани и фыркающие лошади, заиндевелые леса и всхолмленные поля, а летом — цветущие луга, гурты скота в лугах, кони, телеги, суслоны пшеницы в полях, стайки веселой молодёжи вечерами, песни и пляски. “Давно ли, гуляя, гармонь оглашала окрестность,/И сам председатель плясал, выбиваясь из сил,/И требовал выпить за доблесть в труде и за честность,/И лучшую жницу, как знамя, в руках проносил!/И быстро, как ласточка, мчался я в майском костюме/На звуки гармошки, на пенье и смех на лужке,/А мимо неслись в торопливом немолкнущем шуме/Весенние воды, и брёвна неслись по реке”.
Деревенскую свою глушь поэт называет сказочной, благодарит её за всё, потому что там “приветили моё рождение/И трава молочная, и мёд,/Мне приятно даже мух гудение,/Муха — это тоже самолёт”. В серьёзных и шутейных его стихах деревня на первом месте. “Я вырос в хорошей деревне, красивым — под скрип телег!/Одной деревенской царевне я нравился как человек…” И в этой деревне, в северной русской природе он хотел бы прочувствовать и познать всё. “Я так люблю осенний лес,/Над ним — сияние небес, /Что я хотел бы превратиться/Или в багряный тихий лист,/Иль в дождевой весёлый свист,/Но, превратившись, возродиться и возвратиться в отчий дом,/Чтобы однажды в доме том/Перед дорогою большою/Сказать: — Я был в лесу листом!/Сказать: — Я был в лесу дождём./Поверьте мне: я чист душою…”.
Но не только русскую деревню знал и воспевал Николай Рубцов, не только к её сказкам прислушивался. “Эх, не ведьмы меня свели/С ума-разума песней сладкою -/Закружило меня от села вдали/Плодоносное время краткое…”.
И перед ним, плодоносным, распахнулись дали великие, неоглядные: он побывал в Сибири и в Средней Азии, близко знал громадные русские мегаполисы Москву и Ленинград, не говоря уже о Вологде, Архангельске, Мурманске и других областных центрах: а какими бескрайними показались ему, сельскому парню, морские и океанские просторы, сливавшиеся с небесной синевой. И он не оробел — он обрадовался, восхитился этими стихиями. “Я юный сын морских факторий,/Хочу, чтоб вечно шторм звучал,/Чтоб для отважных вечно — море,/А для уставших — свой причал”.
Морские его стихи, созданные в юности, менее известны и изучены, хотя уже в них видна поэтическая его неуёмность, неуспокоенность смелого духа, который он называл адским, преследующим его всюду: “Кружусь ли я в Москве бурливой…/Несусь ли в поезде курьерском…/Засну ли я во тьме сарая…/Ищу ль предмет для поклоненья/В науке старцев и старух,/- Нет, не найдёт успокоенья/Во мне живущий адский дух!..”.
Не только о море да о деревне писал он — своенравная муза его знавала и современные города, большие и малые. “Мужал я под грохот МАЗов/На твёрдой рабочей земле…/Но хочется как-то сразу /жить в городе и в селе…” Или вот такое, тоже открытое признание: “Как часто-часто, словно птица,/Душа тоскует по лесам!/Но и не может с тем не слиться,/Что человек воздвигнул сам!/Холмы, покрытые асфальтом/И яркой россыпью огней,/Порой так шумно славят альты,/Как будто нету их родней”. Или прекрасные стихи о Вологде: “Тост”, “Вечерние стихи”, “Вологодский пейзаж”… А какие горячие восклицания о московском Кремле! “…И я молюсь — о, русская земля! -/Не на твои забытые иконы,/Молюсь на лик священного Кремля/И на его — таинственные звоны…” Можно назвать ещё немало стихотворений, но в этом нет необходимости. Такой непоседа, как Рубцов, не мог не аукнуться в городе. “Как центростремительная сила,/Жизнь меня по всей земле носила!/За морями, полными задора, я душою был нетерпелив, -/После дива сельского простора/Я открыл немало разных див/Нахлобучив мичманку на брови, шёл в театр, в контору, на причал,/Полный свежей юношеской крови,/Вновь куда хотел, туда и мчал…” В конце апреля 1993 года (вот уж и с того времени прошло почти десять лет) в Союзе писателей России состоялся вечер памяти Николая Рубцова, и я не удивился, сколько разных людей собралось здесь: профессиональные моряки, поэты и прозаики, критики и преподаватели Литературного института, артисты, композиторы, певцы, журналисты, фотокоры — это только из числа выступавших, но и среди слушателей тоже оказались люди разных возрастов и профессий: рабочие, крестьяне, инженеры, врачи, учителя, студенты и ещё кто-то, кого я не успел спросить.
В зале были выставлены его фотографии разных лет, начиная с детства поэта, потемневшая от времени похвальная грамота с портретами Ленина и Сталина в верхних углах — ученику 3-го класса Никольской семилетней школы Николаю Рубцову за отличные успехи и примерное поведение; его разные записки, разрозненные листки рукописей, сборники стихов…
На этом вечере в воспоминаниях товарищей и всех знавших поэта при жизни почти зримо возник — помогла, естественно, и фотовыставка — молодой Рубцов, то сосредоточенно задумчивый, то озорной, весело хохочущий или обаятельно улыбающийся. Он был хорошим моряком все четыре года службы на Северном флоте — не только потому, что всякое дело, если уж он за него отвечал, он выполнял добросовестно, но ещё и потому, что до военной службы он поработал в траловом флоте (“Я весь в мазуте, весь в тавоте,/Зато работаю в тралфлоте!”) и уже знал море и корабельную службу. Разница, конечно, была, но морская стихия уже стала родной, он уверенно чувствовал себя на палубе или в кубрике эсминца, играл морякам на гитаре и гармошке, пел известные народные и авторские песни, иногда неизвестные свои, любил играть в шахматы и, конечно же, писал стихи. С Валентином Сафоновым, североморцем, сослуживцем и в то же время ещё стихотворцем, они состояли в одном литературном объединении при флотской газете “На страже Заполярья”, и вот теперь Сафонов, по-прежнему плечистый, крупный, но седовласый прозаик, давно оставивший стихи, стоял на сцене и расслабленно вспоминал далёкие те годы, яркие, весенние, своего дорогого друга и стихи, которые они приносили тогда к вот этому — Валентин показал на сидящего рядом за столом пожилого мужчину — начальнику литературного объединения, заведующему отделом флотской газеты капитану Матвееву. Он и тогда считал себя звездой поэзии не первой величины, но тогда он скромничал, и ироничный Рубцов весело ему возражал: “Да не звезда ты, Володя, — ты солнце нашей североморской поэзии!”.
Военной службой Николай гордился и четыре те года не считал никогда пропавшими зря, как считают теперь некоторые молодые и далеко не молодые интеллигенты, называющие армию и флот той жизненной школой, которую лучше закончить заочно. Да и гражданский долг он уважал и почитал. “Всё же слово молодости “долг”,/То, что нас на флот ведёт и в полк,/Вечно будет, что там ни пиши,/Первым словом мысли и души”. Первым, подчеркнул Валентин.
В те дни поступила в продажу книга Рубцова “Россия, Русь, храни себя…”, выпущенная Воениздатом. В конце этой книги помещена повесть-воспоминание Валентина Сафонова о Рубцове. Из всех известных мне воспоминаний о Рубцове эта работа показалась мне интересней других, она опирается на дневниковые записи автора, на их личную переписку, на воспоминания о совместной службе на флоте и учёбе в Литинституте. Есть ещё хорошая книга Вадима Кожинова о Николае Рубцове, но это скорее литературоведческая работа, живой и глубокий очерк о его творчестве.
