Подобный прием выстраивания художественного текста - частый гость в литературе постмодерна. Но хотя произведения Стругацких полны прелестью словесной игры, сами авторы очевидно не поддерживают постмодернистскую бартовскую концепцию plaisire du texte (получения удовольствия от текста как "поля методологических операций", чья множественность естественна и неустранима, как места "встречи всех возможных, причем абсолютно точных означающих" в их едином игровом со-бытии). Мы знаем, что богатство языка для Стругацких не самоцельно: они используют его для утверждения собственных концепций - опираясь при этом на основание для дискурса, которое, по мнению постструктуралистов, в наше время является единственным: очевидность речи. То есть, для них утверждение (некой) концепции возможно лишь при сохранении непрерывности говорения, привлечения в текст все новых и новых риторических фигур.
Происходящая в текстах Стругацких своего рода к_а_р_н_а_в_а_л_и_з_а_ц_и_я_ языка представляет из себя ничто иное, как еще одну попытку к бегству от смерти. Мир культуры, лежащий между пространством Жизни и пространством Смерти, наводящий мосты, редуцирующий вселенские противоречия в приемлемые и умопостигаемые формы, - этот мир писатели превращают в пограничный бастион, защищающий мир живых от вторжения потустороннего, организующий социальную жизнедеятельность и ищущий оправдание собственного существования внутри себя самого. А именно, в тех потенциальных напряжениях, которые составляют основу механизма производства желаний. В артефактах, которые представляют собой воплощение жизненной силы их создателей. (В повести "За миллиард лет до конца света..." Вечеровский коллекционирует чужие, на половине брошенные работы: чтобы сохранить их рациональное зерно, своим существованием увеличивающее пространство сознательного? чтобы извлечь из них пользу и с их помощью кому-нибудь помочь, оказать содействие? Но ведь содержание упомянутых научных работ для авторов словно бы и не важно - им внимания уделяется гороаздо меньше, чем их создателям. Работы важны тем, что они содержат часть жизни их создателей; Вечеровский пытается спасти эти жизни (и плевать он хотел на Гомеостатическое Мироздание!), готов ради этого пожертвовать собой. Пусть даже он знает, что его жертвенность бесполезна. Он будет счастлив тем, что его поступок (во имя социального) хоть ненамного усилит системообразующую силу общества, объединяющую граждан в их жертвенной идентичности.) Представляетсчя, что именно на идее жертвы обычно основана попытка Стругацких разграничить социально полезные желания (увлечения души, сердца) и единоличные пошлые потребности. Такая попытка трагична по своей сути, ибо она превращает картографирование пространства культуры в инспекцию государственной геодезической службы, за рамками жесткой сетки координат которой как раз и остается самое загадочное.
Отдавая себе отчет в однобокости и противоречивости своего дискурса, Стругацкие все же не могут отвлечься от борьбы со смертью. Высказывания, отмечающие вторжение в текст "внеположенного", произносятся ими невнятной скороговоркой, как если бы подобное невнимание и в самом деле могло исключить это "внеположенное" из наблюдаемой реальности. Описание эксперимента "Зеркало" в повести "Жук в муравейнике" мимолетно и увлекательно, и лишь одна фраза выпадает из общего потока: "Несмотря на все меры предосторожности, как это почти всегда бывает в делах глобального масштаба, несколько человек погибло". Эта фраза анти-риторична, в ней нарушен порядок высказываний. Если прочесть ее в обратном направлении "Несколько человек погибло, как это почти всегда бывает в делах глобального масштаба, несмотря на все меры предосторожности" - мы получим обычное для стругацкой стилистики предложение с четкой внутренней логикой и акцентом на эстрадную ритуальность произнесения. Но такая фраза противоречила бы концепции произведения, прославление смерти для Стругацких недопустимо.
Еще один важный аспект отношения дискурса к смерти, который применительно к творчеству Стругацких также нуждается в тщательном прояснении, более привычен для модернистской традиции: тема жертвования, принесения автором себя в жертву тексту (по частям или целиком). Выстраивание текста как мира: - такого мира, в котором автор сам хотел бы жить-и-работать (или, возможно, не хотел бы, но считает это необходимым для себя и неизбежным). Мира, ради которого стоит рисковать своей судьбой. Мира, в котором можно заниматься любимым делом: коллекционировать книги и цитаты, печь алапайчики, воспитывать детей, помогать попавшим в беду "братьям по разуму", спасать людям жизнь. Стругацкие очень жестоко относятся к собственным героям, постоянно загоняют их в парадоксальные безвыходные ситуации с бессмысленно жестокими правилами игры, где любой шаг в сторону рассматривается как попытка к бегству и подлежит суровому наказанию. Таинственная Зона из "Пикника на обочине" позволила авторам обрисовать убедительный образ мировой культуры эпохи антропоцентризма; здесь Стругацкие продолжили разоблачение отношения к Иному как к похожему и нуждающемуся лишь в определении меры утилитарности, начатое ими еще в "Улитке на склоне" и "Сказке о тройке". Но вместе с тем здесь они ясно и четко сформулировали свою авторскую позицию сталкеров: необходимость бессмысленного и безнадежного поиска несбыточного счастья. Заявленное "глубокое соотношение между законами административными и законами магическими" ("Понедельник начинается в субботу") прослеживается и в "За миллиард лет до конца света...", где, очевидно, вербализован личный опыт авторской борьбы не только с дисциплинарными институтами, но и с самим Гомеостатическим Мирозданием.
Хочется заметить, что критика тоталитаризма у Стругацких основывается на глубоком раскрытии механизмов и природы толталитарной власти. Представляется возможным ее сопоставить с пониманием власти у Мишеля Фуко, которое изложено им в работах "генеалогического" цикла, прежде всего таких, как "Археология знания" и "Надзор и наказание". Ниспровергая традиционный взгляд на власть как на иерархическую систему бинарных оппозиций господства и подчинения, Фуко провозглашает концепцию " множественной, автоматичной и анонимной власти". Отношения власти в его понимании безличностны, они не устанавливаются начальственным произволом, а формируются на основе господствующей в обществе "политики истины", которая никем не может быть сформулирована в явном виде. Вне-сознательное тело власти манифестирует себя через конкретные аппараты власти, но оно же вдохновляет и оппозиционные центры, которые являются лишь другой стороной отношений власти и воспроизводят ее, по мнению Фуко, в той же степени, что и "уполномоченные" авторитарные институты. Система власти выстраивается с_н_и_з_у_ в_в_е_р_х_, когда "оппозиционные" и "лояльные" дискурсы сливаются в общую "силовую линию". Ее направление определяет доминирующая эпистема, т.е. скрытые от непосредственного наблюдения способы фиксации "бытия порядка" и "нормализации" индивидов. Одним из важных моментов концепции власти у Фуко является тождественное единство власти и познания, по-разному проявляющееся в различных исторических эпохах. Так, Фуко считает, что в раннеисторических эпистемах акцент делался на явные формы зависимости и подчинения. Одним из главных дисциплинарных воздействий являлась пытка, в ходе которой тело наказуемого становилось конкретной точкой манифестации власти, утверждения асимметрии сил. Фуко специально отмечает, что тело преступника удавалось полностью подвести под социальный контроль: не оставалось ни одного сустава, которому не соответствовала бы разработанная система дознания. Что касается современной власти, то она претендует на господство не только над телами, но и над душами людей. С этой целью она включает индивидов в непрерывный круговорот самодостаточной социальной деятельности (работа и т.п.), доступной ее контролю. В качестве примера, иллюстрирующего концепцию власти-знания, Фуко приводит архитектурную новинку 1791 г. - "паноптикум Бентама", все сложно структурированное и заполненное разнообразными дликовинами пространство которого могло быть обозримо из одной центральной, контрольной точки. Так и в обществе: тотальность надзора обеспечивается сложной системой норм, запретов и разрешений, основанных на моральных императивах, которые ставят любую социальную деятельность под контроль и управление господствующей рациональности.
Легко заметить, что концепция власти у Стругацких близка вышеизложенному. Власть не может быть установлена директивным порядком напротив, как в "Улитке на склоне", начальственные директивы слепо следуют сложившимся отношениям власти. Власть не может быть свергнута оппозиционными центрами - тот же Арата Горбатый из "Трудно быть богом" не мыслит свою революционность вне обычных способов установления господства; если он убъет короля, то и сам станет королем, вдобавок более жестоким. Другой персонаж из того же ряда - Айзек Бромберг, вечный оппозиционер, а по сути - полный единомышленник "рыцаря плаща и кинжала" Сикорски. И тот, и другой видят задачу своей жизни в том, чтобы обеспечить "прозрачность" социального пространства, в частности, всю научно-исследовательскую деятельность сделать доступной надзору и контролю общественной рациональности. Они расходятся в средствах, но знаменитая "битва железных старцев" напоминает диалог глухих вовсе не поэтому. Им нечего сказать друг другу, они солидарны во всем и апеллируют к одному и тому же машинообразному (компьютерообразному) телу власти-знания. О значении для Утопии Стругацких последней концепции здесь уже было сказано. Можно также отметить, что герои Стругацких подозрительно едины в своем признании уникальности человеческой личности, которая может - и, более того, просто обязана - проявляться в разнообразных увлечениях, занятиях, хобби и т.п. Они едины и в своем непринятии Смерти, которая, по их мнению, не имеет права на существование; _к_а_ж_д_у_ю_ смерть, _к_а_ж_д_у_ю_ боль, к_а_ж_д_ы_й_ акт отчуждения они воспринимают, подобно осужденному альтисту Данилову, как мучительную личную трагедию. Они пытаются бороться с нею: вплоть до изменения законов мироздания. Безусловно, Стругацкие отдают себе отчет в условности вводимых ими норм и запретов, переопределения морально-этических мотивов деятельности известных социальных институтов. И если они все же "идут на подлог", совершая акт насилия над текстом и над читателем, то они, видимо, делают это осознанно и с полной ответственностью.
