Ну, где же хотя малейшее равенство шансов на общественное сочувствие у этих двух препирающихся законотолкователей? Есть ли микроскопический атом вероятия, чтобы современное русское общество обнаруживало что-нибудь, кроме презрения, к теории, запрещающей брак двум любящим друга друга людям за то, что над купелью одного Символ веры прочитан не совсем так, как над купелью другого, или трегубили, а не двугубили аллилую? От кого скорее будет ждать это общество еще больших уступок в пользу повсюду заявляемого желания изменения брачных законов: от узкого понимания рутинного начетчика или от людей, пишущих курсивом, что “св. апостол Тимофей сын бе некия жены иудеани, отца же еллина”? Двух ответов быть не может.
Прежде чем заключить нашу статью, предложим общественному вниманию еще один вопрос, естественно вытекающий из нового положения раскольников в русском царстве.
Теперь их права стали значительно шире; мы желаем, чтобы они стали еще шире, и даже высказываемся в пользу предоставления им возможности отстаивать истину своего учения путем открытой полемики, необходимой, по нашему понятию, в интересах истории раскола и как нельзя более отвечающей высшим соображениям правительства и выгодам государства. С тех пор как мы знаем о намерениях нынешнего министра народного просвещения познакомиться с системою и сущностью первоначального обучения детей в обществах “древнего благочестия” и предоставить им возможность лучшего, более полного, правильного и современного образования, не нарушая строго сохраняемых их обществами преданий, мы не сомневаемся, что результатом всех этих хороших мер, разумеется, явится просвещение, в размерах, не касавшихся до сей поры замкнутой в самой себе среды “людей древнего благочестия”. Плоды просвещения одинаковы почти на каждой почве. Свет гонит тьму отовсюду, из каждой головы, самой темной, самой засоренной предрассудками. Несмотря на несовместимость истинного просвещения с узкими преданиями фанатически религиозных “людей древнего благочестия”, оно все-таки принесет свой светлый, здоровый плод. Развитому сыну поморского начетчика не по сердцу придется подруга, способная только детей качать да клопов давить, а нравственно чистому федосиянину станут претить ложные отношении к своему посестрию. И чего не сделали Петровы крючья, плахи и каленые клещи, то легко и мирно создастся двумя-тремя кроткими разумными мерами, откроющими расколу путь победить самого себя. Он давно созрел для этого дела и давно на него просится. Имея некоторое знакомство с самыми заповедными преданиями раскола и зная по пальцам его слабые стороны, мы высказываем наши мысли и наши надежды совершенно сознательно и не боимся ошибиться. Нам ясно, и мы повторяем это еще раз, что “люди древнего благочестия” подошли к воротам. Привычным ухом мы слышим у этих ворот их скитовое: “Господи Исусе Христе, сыне Божий! помилуй нас” и ждем… когда для них раздастся давно желанный “аминь”.
<ДВА СЛОВА ПО ПОВОДУ ТОЛКОВ О МАЛЕНЬКИХ ЛЮДЯХ>
С.-Петербург, воскресенье, 30-го июня 1863 г
Две наши статейки об отношениях русского рядского купечества к детям, взятым для обучения торговому делу, прошли, кажется, не даром. В петербургском гостином дворе возник на нас весьма нам приятный ропот негодования, и, как нам сказывали, два нумера “Пчелы”, в которых помещены эти статьи, тщательно сокрыты, дабы в головах гостинодворских мальчиков не родилось своего рода опасного вольнодумства. Ну, что ж делать!
Полагаем, что петербургским рядовичам не поможет истребление двух зловредных для них нумеров нашей газеты, потому что, с другой стороны, наше ходатайство за малолетних, кажется, принято к сердцу, и ни волчец, ни терние его не подавят. Ждав три года какого-нибудь внимания к этому делу, можно уже быть терпеливым, когда чувствуешь, что под ободом хоть одна песчинка хрустнула, и своим хрустом дает знать, что авось либо и все колесо повернется на давно заржавевшей оси.
А тем временем, питая сладкие надежды на внимание к нашему ходатайству, ответим на два возражения и на одну угрозу наших торговых желчевиков.
“Что на нас нападают! — говорят они. — Нас и так разоряют и грабят наши приказчики. Наши приказчики плут на плуте едет, плутом погоняет и плутом след заметает. Мальчонки шельмецы тоже все в них растут. Так и норовят, чтобы ловче смошенничать. А мы их кормим, как следует, и чаем завсегда поим вместе с приказчиками, и одеваем чисто, в сертучки и в брючки. Заводить же за ними надзор это значит только взяточничество распространять, потому что вон с ремесленных заведений уж берут взятки. Опять же, если мы захотим, так уж будет не по-нашему, не по-вашему, а по-Божьи, возьмем да и распустим ребятишек. Тогда им еще не в пример хуже будет, чем у нас. Это верно”.
Мы не хотим нимало противоречить тому, что приказчики очень часто и очень ловко переобувают наших коммерсантов из своих сапогов в чужие лапти. Еще менее мы намерены спорить, что вся эта порода ходит постоянно с пушком на рыльце и своим примером научает шкодливости смотрящее на все из-под его руки молодое поколение; но, собственно говоря, мы не понимаем, как рядское купечество может так строго относиться к самому себе! История наших купеческих капиталов известна: одна генерация работает, давится, алчничает и наживает гроши; другая безобразничает, бьет зеркала по трактирам и дает обирать себя приказчикам, а в третьей хозяйский сын живет в молодцах у бывшего приказчика своего отца и рассчитывает, как скоро он сам будет дергать за волосенки сына теперешнего своего хозяина. Это у нас круговая порука. Но это, разумеется, не значит, что мы заступаемся за приказчиков. Ничуть не бывало! Нам до них нет вовсе никакого дела. Но мальчики, дети — другое дело.
Мы требуем для них свободы в праздник, чтобы они росли детьми и знали детские радости; стула в лавке, чтобы у них не было ножных болезней, и грамоты, чтобы они были хоть на волосок светлее и доступнее голосу совести, чем их принципалы, на которых уж все махнули рукой и не хотят мешать им по очереди превосходить друг друга в уменье подать, принять, разбить и забросить. Мальчики растут шельмецами! Да это и не диво. Примеры-то каковы? Сертучки им также нужны, и дает этот сертучок хозяин для себя, а не для мальчика, который есть только лавочная его мебель. О взятках с ремесленных заведений (кроме одного случая в швейном заведении) мы решительно не слыхали и полагаем, что если полицейская власть раз положит точно определенные границы хозяйскому произволению, то дальнейший контроль за этими границами совершенно смело можно вверить той же институции, которая смотрит за хозяевами ремесленных заведений. Ни новых учреждений, ни сочинения новых инструкций — ничего не надобно; нужно только новое право тем же людям, которые ходят, например, в сапожную мастерскую Г., заходить, например, и в магазин А. В. и tutti frutti.[3]
А что касается насчет страхоты, что, дескать, “мы ребетенок совсем повышвыриваем за ворота”, то этому кто же поверит?
Это все равно, как если бы человек, разозлившись на свою руку, угрожал не брать в нее ложки с супом. Это вздор! Вместо мальчика нужно будет иметь “молодца”, а молодца нельзя ублаготворить тем, чем довольствуется мальчик, обучаясь шесть лет жить без всякой потребности. Купечество делает только то, что ему выгодно.
ЕВГЕНИЙ НИКОЛАЕВИЧ ЭДЕЛЬСОН
Литературный некролог
В С.-Петербурге скончался от аневризма известный литературный критик Евгений Николаевич Эдельсон.
Человек этот простился с жизнью в полном развитии своих сил. Он умер рано, как умирает большинство русских людей, избравших себе литературную дорогу, тягчайшую из всех дорог, если избравший ее неспособен ни торговать своею совестью, ни вертеться, как волчок, под переменчивыми ветрами модных направлений.
Е. Н. Эдельсон был идеалист самый искренний и самый жаркий поклонник своих идеалов. Его идеалистическое направление, отражавшееся во всех его критических произведениях, в глазах некоторых из русских периодических изданий: “Современника”, “Искры”, “Русского слова”, было достаточным поводом к бесконечному ряду обид, издевательств, которым нельзя подвесть никакого итога. Е. Н. Эдельсон был выше всякого желания считаться со своими обидчиками, но близким ему людям известно, что некоторые из направленных против него выходок, переходя всякие пределы приличий дозволенной полемики, иногда тяжело его огорчали. Мальчишеское подтрунивание над ним и над его верованиями очень оскорбляло его, и не только оскорбляло его за него самого, но и за тех, кто решался так легко трунить над ним, человеком, считавшимся с каждым своим словом.
“Я одного не понимаю: как это можно написать, не боясь ответственности перед самим собою!” — воскликнул он один раз, прочитав стихотворение, в котором говорилось:
