Николай Лесков - Статьи

“Я одного не понимаю: как это можно написать, не боясь ответственности перед самим собою!” — воскликнул он один раз, прочитав стихотворение, в котором говорилось:

Но покойник язвим был не только местью литературных врагов своих: язвили его порою холодные отзывы о нем друзей его по направлению. Евгения Н<иколаевича> Эдельсона люди его собственной партии часто упрекали за слишком мягкий, “слишком нерешительный” будто бы тон его статей.

Искренно его любившие люди позволяли себе иногда говорить ему это и в глаза:

— Отчего вы не высказываетесь порезче, порешительнее? — спрашивали его один раз, настоятельно требуя у него на этот вопрос ответа.

— Не могу, — отвечал Эдельсон.

— Но отчего именно не можете?

— Да я немножко слишком хорошо воспитан, чтобы состязаться в теперешнем решительном тоне. Мои чувства мне этого не позволяют. Это по сегодняшнему времени порок. Но я уже не могу себя переделать, — скромно заключил покойник.

Этим, то есть личною его мягкостью и благовоспитанностью, оскорблявшимися нарушением всякой чинности, эстетичности и благопристойности отношений, и в самом деле должна быть в значительной степени объясняема та бесконечная мягкость статей Эдельсона, благодаря которой статьи эти для любителей резких мнений казались неопределенными и бесцветными.

При том редком уже в наше время литературном образовании, которое имел Эдельсон, ему, конечно, было бы весьма нетрудно найти много средств резко отпарировывать жестокие и, смело скажу, бесчестные удары, наносимые разновременно его самолюбию. Но это было не в его натуре. В приятельской беседе он иногда еще и позволял себе добродушно указывать на некоторые грубейшие промахи литературных невежд, нагло выдающих себя за гениев, способных произносить непогрешимые речи” но при первом слове о том, чтобы он печатно обличил это невежество и наглость, и обличил со всею тою горячностью, которой они заслуживают, покойный Эдельсон застенчиво отвечал:

— Нет, зачем же резко: я этим могу обидеть, — и он или совсем не писал об этом, или действительно писал, касаясь всего с такою щепетильною деликатностью, что статья его чрез это в самом деле утрачивала много силы, казалась водянистою и утешала тех же его неприятелей, против которых была направлена. Эдельсон это знал, и знал, что и он мог бы заговорить резко, но никогда не прибегал к этому в наше время победоносному средству, потому что он был действительно очень хорошо воспитан в преданиях, достойных благоговейного уважения.

Служение литературе для Эдельсона было делом наисвятейшим. Никто не боялся так обескуражить своим отзывом молодого писателя, как Эдельсон. Никто не был так строго воздержан в осуждениях и так искренен в советах молодому писателю, как тот же Эдельсон.

Любовь его к литературе простиралась так далеко, что он даже рискнул для чужого издания, в которое некогда верил, значительнейшею частью своего весьма малого состояния, и рискнул неудачно: он потерял все, чем рискнул. Я говорю: “он потерял все”, если лицо, столь неосторожно воспользовавшееся доверием Эдельсона, не вспомнит многочисленность оставленного Эдельсоном семейства и не заставит себя быть по отношению к своему долгу покойнику несколько великодушнее, чем велит казенный наказ о расплате.

Как частный человек, как друг, приятель, товарищ и знакомый, Е. Н. Эдельсон пользовался всяческим уважением. Я думаю, нельзя встретить ни одного мало-мальски порядочного и уважающего себя человека, который мог бы сказать об Эдельсоне что-нибудь недостойное памяти честнейшего человека. Из живущих теперь литературных людей он больше всего надеялся на А. Н. Островского и всегда с необыкновенною верою и теплотою говорил о его таланте. В последнее мое свидание с Эдельсономон только и говорил об Островском и все жалел о том, что его “Воевода” не пользуется у публики тем вниманием, на которое имеет всякое право. Говоря очень редко о личных своих привязанностях, Эдельсон с особенно святым, почти, так сказать, трепетным благоговением относился к своей супруге и с особенною нежностию к своей дочери, обучающейся в школе св. Анны.

После смерти Аполлона Александровича Григорьева, с которым покойный Эдельсон был приятельски близок, он часто говорил шутя, что рьяные реалисты уже слишком строги и суровы к нему: “Что им все хочется меня пришибать? Меня уж для антика можно бы оставить доживать: я ведь уж в некотором роде последний из могикан”, — говорил он мне, встретясь со мною очень больной в последних числах декабря тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года, — и покойный был прав: русская литература в нем схоронила самого наиискреннейшего идеалиста, который имел право, даже и не шутя, считать себя последним могиканином этого направления.

Впервые напечатано в 1868 году.

Вчера мы высказали, отчего страдают рядские мальчики, а сегодня намерены поговорить о том, что именно, по нашему мнению, нужно сделать для улучшения их безотрадного быта.

Им нужно: 1) гарантировать их от хозяйского и приказчичьего невежественного гнета настолько, насколько гарантирован ремесленный мальчик; 2) определить число рабочих часов в день и род занятий, которые не вредили бы правильному развитию молодого организма; 3) отдать им в полное их распоряжение воскресный день и дни двунадесятых праздников и 4) дать им возможность просветить свою голову хотя какими-нибудь знаниями.

Так как рядское купечество слишком далеко от всякой мысли добровольно сделать все эти реформы в содержании детей, то нужно его заставить дать то, что оно обязано дать детям, и запретить ему под страхом наказания бить детей и отнимать у них воскресный день и будничный вечер.

1) Гарантировать рядских мальчиков от невежественного гнета хозяев и приказчиков настолько, насколько гарантирован мальчик ремесленный, можно тем же самым способом, как устроено это для ремесленных заведений. Опыт показал, что надзор за ремесленными заведениями устроен очень удовлетворительно, а от добра, добра не ищут.

Мы только предложили бы обязать хозяев снабжать каждого мальчика книжкою, в которой должны быть коротко и ясно определены взаимные права и отношения мальчика и хозяина.

2) Определить часы работы так, чтобы мальчик, пробыв в лавке или магазине, например, с 8-ми часов утра до 8-ми часов вечера, более не нес уже никаких обязанностей. 12-ти часов для десятилетнего или двенадцатилетнего ребенка очень довольно, даже много, и по возвращении домой он имеет право на отдых. Кто не может обойтись без лакея, тот может нанять его, а не обращать в холопство ребенка. Ребенок должен спать более взрослого человека, а у купцов мальчик обязан вставать ранее оплывшего жиром хозяина и “эманистого” приказчика, а ложиться позже их. Это должно быть запрещено. Глупый обычай, по которому дети обрекаются на двенадцатичасовую стойку, также должно искоренить непременно и немедленно, обязав хозяев иметь в их торговых помещениях стулья или скамьи, на которых дети могли бы сидеть, когда пожелают и когда позволяет время.

3) Воскресные дни и большие праздники должны принадлежать детям. Хозяева и приказчики могут торговать в эти дни, но без мальчиков. Хозяин преследует собственную корысть, — пусть он себе и торгует; приказчик торгует по условию, по найму — он может тоже делать, что ему угодно; но мальчик, не входящий своим лицом ни в какие условия и договоры, не обязан жертвовать днями отдохновения выгодам хозяйского кармана. Он имеет неотъемлемое право распорядиться этими днями в собственную пользу. Это право принадлежит каждому.

Все это должно быть введено обязательно и контролировано неусыпно.

4) Учиться рядские мальчики могут только по воскресеньям, а по воскресеньям нет классов во вседневных школах. Увлечения нескольких молодых преподавателей послужили поводом к закрытию воскресных школ; но думаем, что закрытие это не вечно, что правительство не откажет в средстве учиться детям, лишенным возможности учиться в будни.

Представляется совершенно справедливым и неотяготительным обязать каждого рядского торговца, имеющего мальчика, вносить по одному рублю в год на его образование. На эти деньги может быть нанято помещение для школы и приобретены нужные книги. А учителей, способных и готовых заниматься с детьми без всякого возмездия и без увлечений, всегда можно найти.

Нужно только, чтоб все это двинулось по правительственной, административной инициативе, ибо всякой другой инициативы в этом деле мы не ожидаем и верить ей не можем.