– Отдаленная возможность того, что такое может случиться в какой-то момент в будущем, – убежденно говорил Александр Хейг, – и вынудило Красную Армию войти в Афганистан в 1979 году.
Однако если и допустить, что слова генерала несут в себе намек на истину, то 8 марта 1987 года, когда повстанческий отряд Ортабулаки обстрелял реактивными снарядами через границу таджикский городок Пяндж[1], полувоображаемая опасность разрастания мусульманского пояса неожиданно трансформировалась в кошмарную возможность.
…А тогда, весной 79-го, Кремль с опаской наблюдал за действиями Вашингтона в Афганистане. Москва была убеждена, что Вашингтон видел в нем не только первый и долгожданный пример краха революции под натиском вооруженной оппозиции, но и шанс расшатать советские мусульманские республики.
Тем временем советское посольство в Вашингтоне информировало Москву о том, что тогдашнему помощнику президента США по вопросам национальной безопасности Збигневу Бжезинскому удалось убедить колебавшийся государственный департамент в том, что укрепление альянса Москва – Кабул угрожает безопасности США, а также что, если удастся скорректировать должным образом развитие ситуации в Афганистане, это сможет принести США существенную политическую выгоду. Как отмечалось чуть позже в очередном сообщении госдепа, «смена власти в ДРА продемонстрирует всему миру, и в особенности „третьим странам“, что убежденность Советов в исторической неотвратимости социализма не всегда оправданна».
Начиная с апреля 1979 года работники американского внешнеполитического ведомства начали под давлением Бжезинского регулярные встречи с лидерами афганской вооруженной оппозиции.
Каждое новое сообщение из-за рубежа увеличивало нервозность в Кремле.
Более десяти лет тому назад в Пакистане к власти пришел правый военный режим, свергнувший прогрессивное правительство Бхутто.
Зия-уль-Хак видел в обострении афганского конфликта уникальную возможность добиться резкого увеличения американской военной и финансовой помощи Пакистану. Аналогичным образом размышляли и преемники Мао, заложившего незадолго до смерти неплохие основы для американо-китайского сотрудничества. Что же касается египетского президента Садата, прозванного после подписания Кемп-Дэвидского договора «предателем дела арабов», то он спешил реабилитировать себя в глазах мусульман всего мира, а поставки оружия мятежникам в Афганистан (преимущественно советского) открывали ему такую возможность.
Без помощи Египта, Китая, Пакистана и США афганской вооруженной оппозиции было бы нечем воевать. По крайней мере так или приблизительно так, как говорят, объяснял себе советский министр иностранных дел А.А.Громыко враждебные действия четырех стран.
Ни его, ни Устинова, ни Андропова, ни Брежнева уже нет в живых. И тайну, связанную с вводом наших войск в Афганистан, они не забыли прихватить с собой, но, правда, великодушно оставили нам возможность свалить всю вину на них и тем самым спасти тех, кто еще здравствует. Воспользуемся ли мы этой «услугой»? Или будем копать глубже?
Если будем, то в данный момент меня интересует другой вопрос: где та точка отсчета роковых событий, начиная с которой все у нас в Афганистане пошло кувырком?
Может быть, все началось тогда, когда мы назвали кабульский военный переворот 78-го года Апрельской революцией и сразу же превратились в рабов этой фразы? Или же все у нас пошло вразнос с 68-го года в Чехословакии, где мы доказали самим себе, что при помощи войск можно сохранить режим? Или когда мы сделали то же самое двенадцатью годами раньше в Венгрии?
Некоторые из нас, споривших об этом в Кабуле, полагали, что Афганистан начался точно в 56-м. Потому что, во-первых, тогда была Венгрия, а во-вторых, тогда мы приняли первую группу афганских офицеров и начали обучать их в наших военных училищах и академиях, а они через двадцать два года попробовали применить теорию на практике.
А если все для нас началось и кончилось в Афганистане еще за два года до установления русского протектората над Бухарой? Тогда, почти век назад, полковник Генштаба Глуховской, знаток Средней Азии, написал своему начальнику генералу Кауфману-Туркестанскому: «Никакие убеждения, советы, угрозы России не смогут пересоздать вековое устройство мусульманских государств…»
Или же все провалилось в тартарары, когда Россия презрела печальный опыт викторианской Англии в Афганистане? А он научил британцев тому, что лучше субсидировать мятежных племенных вождей, чем пытаться их утихомирить или уничтожить. Во всяком случае, стоило Брежневу лишь удвоить советскую экономическую помощь Афганистану, вместо того, чтобы посылать туда армию, и нам не пришлось бы сегодня раскаиваться в содеянном.
Еще сто лет назад один из английских военачальников в Афганистане, сэр Роберте, писал: «Нам не надо бояться Афганистана, и лучше всего предоставить ему самому решать свою судьбу. Может быть, это и не столь привлекательно для нас, но я чувствую, что прав, когда утверждаю: чем меньше они будут видеть нас, тем меньше будут ненавидеть. Даже если предположить, что Россия попытается вторгнуться в Афганистан или захватить через него Индию, у нас будет значительно больше шансов перетянуть афганцев на свою сторону, если мы воздержимся от какого бы то ни было вмешательства в их внутренние дела».
Чему мы, обуреваемые горделивой идеей мессианства, хотели научить афганцев, если сами не научились вести как следует собственное хозяйство? Скорей всего мы экспортировали не революцию, а застой.
Порой мы напоминали тех самых астронавтов из знаменитого фантастического романа Станислава Лема, которые, отчаявшись распознать сущность мыслящего океана на планете Солярис, решили воздействовать на него пучками сверхжесчкого рентгеновскою излучения.
Астронавты полагали, что изучают Солярис, но на самом деле он изучал их.
Великие путешественники говорили: «Рели хочешь познать чужую страну, растворись в ней». Но нам и этого не удалось. Восемь миллиметров брони на протяжении всех девяти лет наглухо отделяли нас от Афганистана. Мы попытались понять страну, со страхом глядя на нее сквозь триплекс бронетранспортера.
Мы полагали, что воздействуем на страну при помощи телевидения, бомбардировочной авиации, шкоп, танков, книг, артиллерии, газет, новых видов оружия, экономической помощи и АК-47, но редко задумывались над тем, какое воздействие оказывал на нас Афганистан, пропуская через себя сотни тысяч советских солдат, офицеров, дипломатов, журналистов, ученых, партийных и военных советников.
Трудно определить, чему нам удалось научить Афганистан, однако много легче установить степень влияния Афганистана на советских людей, воевавших и работавших там.
Старческим мановением брежневской руки они были брошены в страну, где подкуп, взяточничество, бесчестность, спекуляция, наркотики были не менее обычны, чем у нас очереди в магазинах. А эти инфекционные болезни поопасней тифа или гепатита. Особенно если они приобретают характер эпидемии.
Наш советнический и офицерский корпус моментально поделился на две фракции – Хальк и Парчам. И та война, которая шла внутри НДПА, переметнулась и на членов КПСС, работавших в Афганистане. К середине 80-х уже не собака виляла хвостом, но хвост – собакой.
Время шло, и мы постепенно стали походить на Балаганова и Паниковского, которые давно поняли, что золота в гирях нет, но все равно продолжали пилить их с еще большим остервенением.
Война тянулась девять долгих лет – почти одну седьмую часть всей советской истории.
В восьмидесятом году 40-я армия была такого же возраста, что и я: большинству солдат не перевалило еще и за двадцать. Но в последний раз, когда я был в Афганистане, с холодным ужасом вдруг заметил, что теперь армия младше меня на 10 лет.
Одно "поколение входило в Афганистан. Совсем другое его покидало.
По официальной статистике, за годы войны мы потеряли в «нашем южном подбрюшье» около 15 тысяч людей, были ранены 36 тысяч. Без вести пропавших – более 300 человек.
Дрожащий росчерк пера дряхлеющего «полководца» стоил нам около 60 миллиардов рублей.
Но разве можно сравнивать эти потери с потерями нравственными?
В Афганистане мы бомбили не повстанческие отряды и караваны, а наши идеалы. Эта война стала для нас началом переоценки наших этических ценностей. Именно в Афганистане изначальная нравственность нации вошла в вопиющее противоречие с антинародными интересами государства.
Дальше так продолжаться не могло. И не случайно, что идеи перестройки победили именно тогда, когда война достигла своего пика, – в 85-м.
Но неужели за прозрение нам следовало платить ценою 15 тысяч молодых жизней?!
Вспоминается разговор между офицерами, услышанный в январе 89-го на баграмском аэродроме:
– Польза от этой войны, – сказал один из них, – хотя бы в том, что здесь мы вкусили от древа познания. Социализм потерял тут свою девственную непорочность.
