В чем загадка этого феномена? Разве мало у нас в Союзе художников именитых посредственностей, и левых, и правых, которых никто не критикует, дают им премии, награды, вывешивают в Третьяковке — и ничего, проходит. Мне Илья Сергеевич интересен уже самим фактом его неприятия со стороны этих людей. А что ты, Александр, можешь сказать о нем? Ведь при определенной разности позиций вы своей энергетикой, своим подвижничеством, и даже своим одиночеством схожи. Ты бы гордился таким альбомом?
Александр ПРОХАНОВ. Да, в этом прекрасном фолианте Ильи Глазунова, как к ларце, как в расписном сундуке, собраны его сокровища, которые он собирал от юности своей до нынешних дней. И от этого ларца пахнет иногда цветущим лугом, иногда церковным ладаном, иногда гексогеном, иногда сухой силикатной пылью московских микрорайонов. Возникает удивительное ощущение, когда исследуешь его материк, когда погружаешься в его империю переживаний, чувств, красок… Есть ощущение, что Илья Глазунов всю жизнь, находясь в центре этой имперской красной жизни, среди бурного, плещущегося, иногда грозного и страшного, иногда тихого и ласкающего советского океана,— собирал свой остров. Собирал по камушкам, по кусочкам гальки, по осколкам былой тверди, суши, и среди этих осколков можно найти работы, напоминающие молодого яростного Илью Репина, можно увидеть великолепные портреты, в которых дышит Сомов, можно увидеть картины, где он прикоснулся к великому искусству Сурикова, там есть полотна, выдающие в нем тонкого знатока и ценителя русской иконы, причем от икон Феофана Грека до иконописцев ярославской или строгановской школы. Там есть детали, выдающие в нем знатока красоты и мистики парсуны. Там есть Илья Глазунов как знаток русского лубка и, одновременно, прекрасный знаток поп-арта. Там даже есть Глазунов, в котором отразился русский солнечный авангард. От Петрова-Водкина до Павла Филонова. Есть Глазунов, который, как в капле росы, отразил в себе Дейнеку, а есть спокойная и лирическая советская живопись шестидесятых-семидесятых годов. Конечно же, там есть грандиозный символизм, связанный с ленинградской блокадой. Там есть трагические, но при этом в духе "Мира искусств", картины, где чувствуются его личное горе, его несчастье, его личная беда, потеря милого, любимого человека… И вот эти драгоценные кусочки материи, осколки миров, которые уже исчезли, он бережно собирал и складывал из них свой остров, свою державу. Когда он положил туда последний осколок, этот остров оказался островом Патмос. И на этом острове Патмос ему, как Иоанну Евангелисту, как Иоанну Богослову, открылись грозные и страшные видения. Там ему явился ангел, там разверзлись небеса, и возникли его апокалиптически грозные, жуткие и прекрасные видения о России, о революции, о судьбе двух империй, белой и красной. И в контексте судьбы этих империй открылась судьба мира в целом. Там, на этом острове Патмос, в последний, завершающий период открылись вещие очи… И там начались его великие, глазуновски огромные бреды….
В.Б. Глазунов как художник — открыт. Он втягивает в свою творческую мистическую воронку энергию разных эпох, разных стран, разных школ и направлений. При этом никогда не становится эпигоном, заимствователем и даже продолжателем традиций. Он чересчур смело берет и делает своим то, что и на самом деле чувствует своим. Поэтому ты прав, говоря о влиянии самых разных школ и течений: от лубка и русской иконы до Петрова-Водкина и Филонова. Сюда можно добавить еще много имен, прежде всего из старых мастеров Эрмитажа, любимых им Веласкеса, Рубенса, Веронезе… И одновременно в чем-то ты неправ, ибо везде, куда ни глянешь на этом острове, виден прежде всего сам художник, сам Илья Глазунов.. Из ничего ничего не берется. Все великое создается из великого. Но из одних продолжателей великих вырастают хорошие копиисты, другие становятся последователями и хранителями традиций, и лишь третьи, самые смелые и в чем-то безумные, творят из великого свой собственный уникальный мир. Почему Глазунова отвергают многие известные мастера живописи? Я бы сравнил его положение с нынешним положением Александра Солженицына, которого тоже давно уже отвергают и правые и левые мастера слова: от Войновича с его бездарным пасквилем до Бушина или Станислава Куняева. Почему-то простили все и Зиновьеву с его "Зияющими высотами" и страной Ибанией, и Максимову с его Интернационалом сопротивления и отнюдь не патриотическим "Континентом". А к Александру Солженицыну, с которым можно и порой нужно спорить, но литературную значимость которого нельзя не признать уже хотя бы за "Матренин двор" и "Один день Ивана Денисовича", сколько бы "Красных колес" потом не было написано — не хватает сил. То ли ревность обуяла, то ли какая-то клановая солидарность… И Глазунов, и Солженицын — жили всегда вне клана. Выше клана. А такое не прощается. Ведь поддержал когда-то молодой Евтушенко Илью Глазунова, но требовалась от Ильи дальнейшая либеральная клановость, требовалось участие в каких-то единых "прогрессивных" акциях, на которые у Глазунова не было ни времени, ни желания. Он отвернулся от лакировки одних и от эпатажа других, вначале даже без шума и протеста. Ребята, делайте свое дело, но не мешайте мне строить свой остров… Он даже шел на какие-то уступки и властям и Союзу художников, но его остров Патмос не пожелали признать своим ни коллеги, ни власти. Державник до мозга костей, он, кстати, так же, как и ты, Александр, властям державы был неудобен. Хотя в нем заложена какая-то изначальная державность, какой бы сюжет он ни затрагивал. Это тоже грань его дара. И как это похоже на старую притчу. Заявил мудрец о своем открытии — все замахали руками, назвали безумцем и разошлись по своим делам. Было такое с Александром Солженицыным, было и с Ильей Глазуновым. Проходит время, и повторяет свои слова мудрец, и с ним теперь соглашаются все его бывшие оппоненты. Прошли и этот период наши герои. Но вот в третий раз говорит мудрец свои золотые слова, и от него вновь все отворачиваются, мол, все это знают, что он талдычит одно и то же, какую-то старую заезженную истину. Но можно ли заездить истину, если это истина? Книга Ильи Глазунова, в которой собраны почти все его лучшие работы,— это и есть истина, которую нельзя заездить. Покажите каждую репродукцию по телевидению, хотя бы по каналу "Культура", и соберите ценителей прекрасного — пусть поспорят. Глазунов вобрал в себя чересчур многое, чтобы не вызвать возмущения. Пусть ценители русской школы посмотрят спокойными глазами на его стариков и баб, его пейзажи, его портреты пятидесятых годов, которые ничуть не уступают работам признанных советских мастеров этого жанра. А постоянная напряженная мистика в "Волне", в "Одиночестве"? Его картину "Чудо. Асфальт" взяли бы на выставку лучших мастеров абстрактного искусства, ей-Богу, она ничем не уступает по качеству ни Хуану Миро, ни Питу Мондриану. Кстати, и "мирискусники" его любимые очень тесно связаны были с русским авангардом, выставлялись вместе с той же Гончаровой и Ларионовым и даже нередко затеивали совместные с ними проекты, лишь позже уйдя в свои неведомые никому дали… Но, спрашивают оппоненты, зачем Глазунова так много, зачем он такой большой? За полвека работы лучшего мастера страны загнали в угол, сделали тотально одиноким человеком, а потом спрашивают, почему он так огрызается, откуда у него такие амбиции. А мне он нравится уже потому, что вопреки всему делает свое дело…
А.П. Его работы последних лет даже нельзя назвать картинами. Это даже не панно. Это огромные фрески для храма, который еще будет построен. Ибо каждая из его новых, колоссального размера полотен, особым глазуновским способом передает всему миру ощущение русского космоса. В этот русский традиционный космос, который столь любим, столь воспет Глазуновым, наполненный праведниками, золотыми крестами, подвижническими реликвиями, русскими святынями,— в этот космос врывается красно-черный грозный метеорит. Который взрывает его изнутри, и подвижникам секут головы, русские поля посыпают костьми, пеплом и главами, это вавилонская блудница, которая мчится на сатанинской колеснице, это красные комиссары в портупеях и черных кожанках, в пенсне с острыми жесткими бородками, которые оскверняют храмы. Это пожарище, в котором горит Святая Русь, и туда мучеников гонят на заклание одновременно и татаро-монголы, и комиссары НКВД, и немецко-фашистские гауляйтеры, и нынешние современные сатанисты, которые мечтают до конца уничтожить нашу Родину. Он рисует вечную драму России. Показывает жертвы, которые приносит Россия страшному мировому молоху. Для Ильи красная империя является образом сатаны. Он сам — Илья Глазунов, родившийся в недрах этой красной империи, несомненно, является ее частью, сформированный как ее элемент. Тем не менее опрокидывает то бытие, в котором жил и формировался. И он создает страшный и отточенный универсальный образ красного демона. Красного черта, который набросился на его любимую, тоже сформированную в недрах советского бытия, мечту об имперской, "белой" России.
