От Москвы до самых до окраин не было человека, которого не будоражили бы слова, звучавшие из чёрной тарелки репродуктора. Они вызывали боль и муку — немцы у самого сердца страны. Но и гордость и надежду — наши бьют врага!..
Виктор испытывал ещё и нетерпение. Кому-то когда-то потом покажется это странным, но для Виктора Ваганова, для миллионов его сверстников, для безусловного большинства их соотечественников, независимо от возраста, профессии и всего прочего, тогда, в драматическую осень 1941 года, было совершенно естественным делом, абсолютно чистым сердечным устремлением — рваться на фронт.
Бушевал “Тайфун”. Этот очередной взлёт стратегической мысли гитлеровцев, эта масштабная операция по взятию Москвы должна была, по убеждению фашистов, привести их прямиком к русскому Кремлю. Близкий конец войны, триумф над обречённым восточным колоссом — Советским Союзом — уже могли казаться миру вполне реальными, уже кружили головы высокопоставленному берлинскому фюрерству, вызывая, однако, всё больше сомнений у тех, кому непосредственно предписывалось победно завершить штурм советской столицы.
И совсем по-другому виделась ближайшая историческая перспектива уральскому пареньку, зачисленному рядовым в 45-миллиметровую противотанковую батарею 1233-го стрелкового полка, за полторы тысячи километров от фронта, в тихом уральском городке Чебаркуле, где формировалась, одновременно готовясь к боям, 371-я стрелковая дивизия.
Его призвали в армию через месяц после начала войны.
Многого не хватало: оружия, снаряжения, но главное — опытных командиров. Среди новобранцев не было обстрелянных, почти никто из них до этого не служил в армии: в строй стал народ, пришедший с заводов, фабрик, из сёл Урала. На занятиях в казармах даже использовались деревянные карабины — настоящие выдавались только на стрельбищах. Командиры говорили: всё боевое оружие идёт на фронт, его там не хватает.
Ваганов вспоминает: “Мы в этом убедились, когда прибыли на фронт. Батарею вооружили грубо сработанными карабинами, стрелять из которых в условиях морозной зимы было почти невозможно. Топорно отёсан приклад, покрашен чем-то вроде марганцовки. К нему приделан ствол. Если в затвор попадал снег или песок, то не пытайся его открыть или закрыть. Было немало случаев, когда в бою бойцы выходили из строя, так ни разу и не выстрелив. Я попытался было такой карабин обменять на трофейный немецкий, удобный, аккуратный, но мне в ту пору не разрешили. А вообще в ходе войны трофейным оружием пользоваться не запрещалось”.
7 ноября 1941 года состоялся октябрьский парад войск Чебаркульского гарнизона. Парадом командовал командир 1233-го стрелкового полка полковник Решетов, принимал парад командир 371-й стрелковой дивизии генерал-майор Чернышёв. А 16-го на станцию Чебаркуль подогнали составы под погрузку. Бойцы пуще прежнего рвались схватиться с Гитлером, да и выглядели теперь вполне по-военному. Даже главный батарейный увалень — заряжающий Шатров — стал на удивление проворен.
Навстречу шли эшелоны с оборудованием: из европейской части Союза эвакуировались заводы на Урал и в Сибирь.
20 ноября уральцы выгрузились в Ярославле. Штаб полка, в котором служил Ваганов, расположился в имении Некрасова в Карабихе, батальоны — в Красных Ткачах, в Черелисине… Молодому солдатику — запомнится на всю жизнь! — в Карабихе доведётся стоять на посту у дома, в котором когда-то жил Некрасов…
Разговоры: предстоит строить оборонительные сооружения под Ярославлем. Но 1 декабря — погрузка на станции Козьмодемьянск, короткий подскок — и эшелоны тормозят в Кимрах, Савелове, Сухом…
Артиллеристы прибыли к месту назначения ночью. Замаскированные тьмой, при строжайшей светомаскировке; на станции всё-таки виднелись следы бомбёжки — и несведущие легко могли догадаться: бомбили здесь недавно.
Их выгрузили без промедления, без заминки, и они пошли пешком к фронту.
Тёплая, или по крайней мере умеренная, как им могло казаться на суровом Урале, зима Подмосковья встретила солдат лютым морозом и метелью. Казалось, от стужи замерзает дыхание…
В снежной пыли днём и ночью лесными дорогами движутся войска. Скрипят колеса повозок. Всхрапывают лошади. Лошадиные гривы, воротники и шапки бойцов выбелены инеем. Шуршат закуржавевшие полы шинелей, стучат по оледеневшей дороге солдатские ботинки и конские копыта. Промёрзший воздух обжигает лёгкие, горячие, учащённые выдохи тысяч людей и животных, быстро, как только они могут, шагающих сквозь пургу и ветер, сливаются, смешиваются, курятся над колоннами синеватым, как бы стекленеющим от холода паром.
Марш вершится почти без остановок. Краткие привалы — только чтобы подкрепиться. Бойцы садятся, падают в колючий, кристаллизовавшийся снег. Ваганов грызёт твёрдый мёрзлый хлеб, выковыривает из банки закаменевшую в лёд тушёнку. “Эх, чайку бы горячего попить да поспать малость!” — хриплый, простуженный голос наводчика Рогова. Но разводить огонь запрещено…
Истекающий кровью фронт ждёт не дождётся подкрепления, ох как ждёт сибиряков и уральцев, ждёт дальневосточников, их необстрелянные, зато полнокровные, свежие полки, бригады, дивизии — на смену, на поддержку остаткам взводов, рот, батальонов…
В безжизненном, безжалостном, холодном, как смерть, снегу не засидишься, не соснёшь и получаса: в такой мороз одно спасение, одно условие не забыться ненароком навсегда — встать и идти. Встать и идти, даже если уже нет сил…
Они всё шагают, шагают, уже не ощущая себя, не ощущая ни души, ни тела, но твёрдо веруя, даже точно зная, что дойдут, что в конце концов победят и эту лютующую декабрьскую непогодь, и этих поганых фрицев, которые принудили их, уральских мужиков и парней, оставить родившую их далёкую землю и идти теперь по этой ставшей непригодной для жизни зимней подмосковной степи.
Ваганов вспоминает: “Когда мы проходили через деревню (кажется, Бирюлёво), были немало удивлены: во всю длину деревенской улицы, по левую сторону, стояли большие открытые бочки с малосольной горбушей и сельдью. По правую сторону дороги прямо на снегу лежали горы свежеиспечённого хлеба — от него ещё шёл пар. Бойцы брали, ели на ходу да ещё и прихватывали про запас, кто сколько мог. Такого я больше за всю войну не видел. Но изобретательность тогдашних снабженцев была поистине уникальной!”.
Временами уже слышны дальние орудийные выстрелы. Горизонт по ночам всё больше багровеет от зарева пожаров. Уже иногда можно различить: где-то далеко гудят самолёты и дробно потрескивают зенитки.
Война становится всё ближе, всё меньшее расстояние отделяет от неё Ваганова, всё больше подробностей первого в его жизни стопятидесятикилометрового фронтового марша фиксируется в его памяти, закладывая фундамент боевого солдатского опыта.
В полночь с 5 на 6 декабря 1233-й стрелковый полк подойдёт к передовой линии обороны и остановится в обгорелом, вспаханном снарядами лесу. Затемно подразделения полка займут отведенные им исходные рубежи. Будет тревожно и тихо. Лишь изредка простучит короткая пулемётная очередь — там, на самом переднем крае. Да вдруг ослепит чёрную ночь осветительная ракета…
К утру старшина Чугаев привезёт завтрак и первые в жизни рядового Ваганова фронтовые “сто грамм наркомовских”. И ещё старшина осчастливит артиллеристов валенками! Ваганов, в самых сумасшедших мечтах не предвосхищающий, что когда-нибудь настанет время и он будет щеголять в офицерских сапогах, перед первым своим боем с наслаждением снимет ботинки с обмотками и облачится в катанки-пимы, в которых, слава Богу, можно не так бояться русского мороза.
А немцев русский мороз крепко ударит! Они будут выбегать из ещё целых и уже вспыхивающих быстрым огнём, рушащихся от взрывов домов прямо в исподнем — в белых, сливающихся со снегом рубахах навыпуск, в белых кальсонах с тесёмками у щиколоток — незавязанными…
Он скоро увидит их, и они окажутся внешне такими же, с руками, ногами, головами, похожими на всех иных человеками, отличающимися от Ваганова, от его друзей-сослуживцев лишь тем, что не знают и сами — зачем они пришли куда их не звали и почему не торопятся — туда, где их ждут.
Первый убитый… Он лежал в кювете на подходе к Орловке. Он был нашим. Из той дивизии, которую сменяла 371-я стрелковая. Ваганов, разумеется, не знал, не мог знать ни номера этой дивизии, державшей здесь фронт прежде, ни этого бойца, чьё одинокое, сведённое предсмертной болью и посмертным холодом тело коченело у дороги, по которой двигалось к фронту пополнение. В общем-то было вполне объяснимо, что первый погибший, попавшийся на глаза Ваганову, оказался русским — трупы немцев, конечно, могли находиться по ту сторону фронта. Да, это было объяснимо, но — неправильно. Виктору представлялся несправедливым сам факт, что погибший за Родину солдат так вот, неизвестно сколько времени, лежит неприбранный и люди, соотечественники его, проходят мимо, не останавливаясь и ничего не говоря… Страшная правда войны открывалась Ваганову. Его славянская душа скорбела.
