Что сейчас в Новгороде, для меня особенно важно. До болезни я активно занимался проблемой реституции. Позиция моя однозначна: никому ничего не должны отдавать — мы победители. Но я первый в стране поставил вопрос о том, что нам нечего стесняться того, что у нас есть те или иные ценности. Следовало прекратить врать, что нет у нас золота Шлимана — немцы ведь знали, где оно лежит. Мы должны отвечать, как Наполеон, который вывез ценности из Италии, из других стран. Когда ему сказали, что он обязан все вернуть, получили в ответ: "Приходите, берите… Если сможете".
И благодаря этой позиции удалось показать тогда и выставку рисунков из Бремена, золото Шлимана и коллекцию Кенигса, вокруг которой сейчас идут споры. Мы никому ничего не должны. Это Хрущев с барского плеча Дрезденскую галерею вернул ГДР. Это такое же его преступление, как закрытие церквей и сжигание 200 тысяч лошадей. Нельзя было так просто возвращать, даже дружественной нам стране. Надо было сразу ставить вопрос: вы нам возвращаете одно, мы вам другое. Хороши благородные жесты, когда говорят: "Ой, война кончилась". Извините меня, пожалуйста, но мы до сих пор кости разгребаем и последствия этой войны. В перестройку я очень активно включился в проблему, несмотря на то, что очень многие демократы пытались меня выкинуть из комиссии по реституции. Там заседали ельцинские прихвостни, бурбулисовские прихвостни — они знали, что при мне им воровать не удастся. Сейчас один факт. Мы с покойным Федором Поленовым и с профессором Московского университета Алексеем Расторгуевым вели переговоры как раз по поводу бременской коллекции. Предложение наше было очень простое. В наличии 140 листов рисунков — все первоклассные. Со стороны Германии — отцы города Бремена, возраста такого, что они могли и воевать в свое время. Переговоры были очень не простые. Но наши позиции были сильны. Мы сказали: "Вот десять лучших рисунков, Дюрер, Боттичелли, вы их оставляете нам и мы их официально выставляем в наших музеях". Остальные, действительно, были вещи менее интересные, что, впрочем, не значит, что мы их задарма отдадим. Вы нам за это восстанавливаете разрушенный Новгород. И первой я предложил церковь Успения на Волотовом поле, которая была в таком же состоянии, как когда-то Спас-на-Ковалеве. Вы нам будете давать деньги, причем никаких переводов через центр. Создается комиссия с вашей стороны, комиссия с нашей стороны — реставраторы, которые определяют, сколько необходимо денег на реставрационный процесс под отчет. Столько-то денег переводят — мы отчитываемся, сколько восстановлено. Иначе эти деньги до Новгорода не дойдут… Очень были сложные переговоры, немцы отказывались. Я помню, мы уже собрали чемоданы, собирались уезжать. Нам очень тогда помогал Вольфганг Эйхфеде, немецкий левый, очень хорошо знающий русский язык симпатичный человек. И я помню, мы уже собрались улетать, подъезжает Эйхфеде и говорит: "Они решились". Мы подписали бумаги, а один из "отцов города" Бремена, посмотрев на меня, говорит: "У этого, наверное, отец защищал Москву". Я говорю: "Правильно, и даже был ранен и погиб". Все было подписано, эти протоколы о намерениях хранятся в специальном месте. Я заболел, и сейчас, когда Волотово восстанавливается так, как у нас написано, Швыдкой, который ведет переговоры, не упомянул о наличии этих документов, подписанные мною вместе с Поленовым, а он тогда был председателем Комитета по культуре в Верховном Совете РФ. Хоть сослались бы где. Нет, этого нет. Я сейчас поехал в Новгород, работы по восстановлению храма ведутся. Но говорят, что дело идет трудно, и деньги не всегда доходят.
Что меня еще потрясло сейчас в Новгороде. Николай Николаевич Гринев, директор музея, а музей новгородский я считаю одним из крупнейших в русской провинции (за счет икон и археологии), сказал: "Вы знаете, Савелий Васильевич, мы перенесли картинную галерею, она занимала много места. Где-то в начале будущего года мы покажем все отреставрированные иконы из запасников — около тысячи икон". Но куда же, спрашиваю, вы картинную галерею дели?
И он меня повел в здание Дворянского собрания, на площади перед новгородским Кремлем, рядом с нынешней администрацией. Они великолепно восстановили этот дом XIX века; при входе висит картина "Открытие памятника "Тысячелетию России", огромная такая, до малейших деталей выписана, видно, где какие полки стоят. А дальше я увидел великолепную коллекцию русского искусства XVIII — начала XX веков. Николай Николаевич влюбленно, вдохновенно вел нас по этим залам. Стены, освещение продуманы до мелочей, а самое главное — собрание богатейшее. И Николай Николаевич сказал, что это только начало, помогайте нам. Мы готовы покупать интересные вещи с аукционов, из частных коллекций. Он нас водил полтора часа по музею, и мы вышли, как после праздничной службы. Такую галерею создать в наши-то тяжелые годы. Эта галерея — одна из лучших в России. Учитывая, что в Новгороде такой иконный раздел, представляете, какой там музейный комплекс.
Однако с Новгородом у меня связана одна тема, болезненная и горькая. Я очень переживал смерть Дмитрия Михайловича Балашова, с которым жизнь меня свела на самых ранних этапах и его и моего творчества. С 1961 года я начал работать в Карелии по реставрации икон. Дмитрий Михайлович, как говорится, имел удовольствие пребывать в тамошних деревнях и писать свои книги.
Я считаю его первым по значению историческим романистом в России и счастлив, что Дмитрия Михайловича знал во всей его красе.
Когда он решил переезжать в Новгород, я это никогда не забуду, я тогда был в Петербурге, Лев Николаевич Гумилев позвонил мне в гостиницу и говорит: "Савелий Васильевич, у вас там в Пскове и в Новгороде все знакомые, Дмитрий Михайлович хочет перебраться, помогите ему. Он подойдет к вам". Я говорю: "Лев Николаевич, разумеется, мы с Балашовым в прекрасных отношениях". Дмитрий Михайлович телефон не признавал, а я в это время обедал в "Астории". Швейцары не могли не пропустить такого человека, хотя там закрытый гостиничный режим. Пришел, поцеловал руку даме и говорит: "Вы должны мне помочь". Я отвечаю, что, мол, Дмитрий Михайлович, какие вопросы. Даю ему телефон своего ближайшего друга в Пскове, который действительно многое мог. Балашов говорит: "Только учтите, со мной коровы, лошади, я переезжаю со всем хозяйством". Я еще хотел сказать, что и масса жен и масса детей, как у половца. Потом мне мой друг рассказывает: как ему в дверь в 4 часа ночи звонят. На пороге Балашов: "Савелий Васильевич приказал…" Я это рассказываю, чтобы характер был виден.
И вот он осел в Новгороде. И работая в Новгороде, я, конечно, часто его посещал. А когда началась перестройка, то мы стали единомышленниками. И я видел его семью, его детей. И когда прочитал, что его убил сын, я не поверил. В Новгороде живет великолепный человек, Владимир Иванович Поветкин. Я когда его первый раз увидел, то подумал, что он похож на человека из былинного окружения Садко. Довольно-таки строгий человек — реставратор. Янин раскапывал фрагменты музыкальных инструментов XI-XII веков, а Владимир Иванович их восстанавливал, реконструировал. Даже играл на них, причем играл великолепно. В Центральном Доме художника он дал великолепный концерт на древних, им же реконструированных инструментах.
Так вот, Балашов и Поветкин дружили. Я спросил Володю, несмотря на то, что очень тяжело было: "Скажите, Володя, сын убил?" "Да, Савелий Васильевич. Страшно, конечно, но он. Хотя его к этому могли подготовить..."
Когда Бурбулис сделался вице-губернатором Новгорода, я читал выступление Дмитрия Михайловича в нашей прессе. Я представляю, что для Балашова появление Бурбулиса в Новгороде — то же, что если черт на амвоне будет служить. Я понял, что Дмитрия Михайлович все силы положит, чтобы Бурбулиса нейтрализовать. И то что сын был подпитан и “демократическими идеями”, и деньгами на наркоту, и собеседованиями, это многим известно… Володя сказал, что в сыне были заложены амбиции отцовские, эта самая горячность, но, к сожалению, направлены они были в русло скверное. Так что смерть Дмитрия Михайловича до конца не исследована. Отец поругался с сыном из-за денег? Нет, нет и нет. Это не просто бытовое убийство. Я в этом уверен.
21 октября 2002 0
43(466)
Date: 22-10-2002
Author: М.Ковров
ОН ВИДЕЛ НЕБО В АЛМАЗАХ (К столетию со дня рождения Михаила ЯНШИНА)
В одной из газетных заметок Яншин писал: "Я играю Телегина и слышу взволнованный отклик зрительного зала на каждую реплику". Спектакль Художественного театра "Дядя Ваня" я видел много раз и свидетельствую: на каждую. Буквально на каждую.
В пятьдесят восьмом в Лондоне на "Вишневый сад" пришел Чаплин. Герой Яншина сказал: "Кланялась вам дочка Дашенька", и Чаплин заплакал.
