о традиционном свойстве уже не только советского, но и русского человека – его богоискательстве и, в частности, его ощущении своей способности задавать Богу вопросы и самому же отвечать на них (в духе Достоевского и позднего Толстого).
В 13–14 строках БХП Б. Г. словно спохватывается, что его песня слишком привязана к обстоятельствам конкретного дня, слишком публицистична. Здесь он отказывается от образов, взятых из словаря советской эпохи, и сначала имитирует библейскую лексику (в 13 строке) [177], а затем добавляет в текст эротические мотивы: влюбленные избегают даже слабого света луны, предпочитая оставаться в спасительной темноте (в 14 строке). Но и 13–14 строки вполне органично вписываются в сюжет песни Б. Г., намеченный мною раньше: советские люди, которых приучили мечтать о построении социализма, пожили в его условиях сполна (13 строка), а теперь они пребывают в темноте, страшась выйти на «мировой» свет (14 строка).
Однако в последней, шестнадцатой строке БХП советская образность возвращается («Удвой им выдачу спирта…»), а вся эта строка, в отличие от того пассажа из интервью Б. Г., который я цитировал выше, глубоко пессимистична. Если в интервью Б. Г. призвал советских людей «двигаться дальше» и «выбраться из той моральной клетки, которую мы сами себе построили», в финале БХП он просит Создателя «удвоить», вероятно с терапевтической целью, гражданам Страны Советов «выдачу спирта» и «оставить их, как они есть». Возможно, эта просьба восходит не столько к «Молитве» Евгения Клячкина, сколько к страстной реплике врачевателя Будаха из его разговора с главным героем повести Аркадия и Бориса Стругацких «Трудно быть богом» (1963): «Тогда, господи, сотри нас с лица земли и создай заново более совершенными… или, еще лучше, оставь нас и дай нам идти своей дорогой» [178].
Сводятся ли смыслы песни Б. Г. только к публицистическому? Очевидно, что нет. Но ведь никто и не препятствует всем желающим, наслаивать на эту мою простую интерпретацию свои собственные – сколь угодно сложные.
Осип Мандельштам глазами современников: попытка обобщения
[179]
Пока человечество не изобретет машину времени, у нас не будет возможности самим, без текстов-посредников, составить представление о личности человека, который умер задолго до нашего рождения.
Эти тексты-посредники можно разбить на четыре группы. В первую входят источники, непосредственно с человеком, который нас интересует, не связанные, однако позволяющие воссоздать широкий контекст эпохи. Вторую группу составляют дневники, письма, воспоминания и другие свидетельства современников, в которых прямо говорится об этом человеке. Третья группа включает «объективные» документы, фиксирующие этапы его жизненного пути: в хорошо сохранившемся архиве – от свидетельства о рождении до свидетельства о смерти. Четвертую группу образуют источники, исходящие от самого интересующего нас человека: автобиографии, дневники, письма… В том случае, когда речь идет о личности писателя, к этим четырем группам источников добавляется пятая: художественные произведения интересующего нас поэта и/или прозаика, которые исследователь, всегда помня о неполном равенстве «я» текста и «я» его автора, тем не менее использует в работе. В ряде случаев мы имеем возможность говорить еще о шестой, факультативной группе, в которую входят художественные произведения современников, изображающие интересующего нас человека.
В этой статье речь пойдет об источниках из второй выделенной мною группы. В совокупности эти источники реконструируют мандельштамовский образ и облик, каким его видели те, кто письменно или в устном изложении зафиксировал свои впечатления от встреч с поэтом. В этом коллективными усилиями созданном образе правомерно будет увидеть посредника (но, увы, и одно из неизбежных препятствий) на пути между подлинной, «настоящей» личностью Мандельштама и его читателями из XXI века.
О некоторых типичных разновидностях препятствий, которые сегодня мешают читателям пробиться к «настоящему» Мандельштаму сквозь толщу свидетельств современников, лучше будет поговорить сразу. Praemonitus, praemunitus. Часть этих препятствий связана с общими особенностями жанра высказывания одного человека о другом; часть – с восприятием современниками личности автора «Камня» и «Стихов о неизвестном солдате».
1
Начну с самого очевидного препятствия и с простейшего примера. В рассказ одного современника о встрече с другим часто закрадываются фактические ошибки, обусловленные неидеальной работой человеческой памяти. Так, в журнальном варианте мемуаров Ирины Одоевцевой о Мандельштаме рассказывается, как поэт при первой встрече взглянул на будущую мемуаристку «голубыми, сияющими “ангельскими” глазами» [180]. Этот портрет спровоцировал ироническую реплику мандельштамовской вдовы, конечно же помнившей, что глаза Мандельштама были карими. На одной из страниц «Второй книги» Надежды Яковлевны мелькает «Ирина Одоевцева, черт знает что выдумавшая про Гумилева и подарившая Мандельштаму голубые глаза и безмерную глупость» [181]. Наверное, нелишним будет в скобках сформулировать очевидное правило: свидетельство современника, хорошо знавшего интересующего нас человека, за редкими исключениями весит гораздо больше, чем свидетельство современника, который знал его хуже. Исключения бывают связаны, в частности, со временем фиксации свидетельства: свежая дневниковая запись, сделанная малознакомым современником, может вызывать большее доверие, чем мемуары близкого друга и даже жены или мужа.
Приведенный пример из воспоминаний Одоевцевой позволяет указать на еще одно часто встречающееся препятствие между интересующим позднейшего читателя человеком и этим читателем, воздвигаемое в воспоминаниях современников. Важно не только то, что забывается, но и то, чем забытое заменяется. В частности, Одоевцева не просто забыла, какого цвета у Мандельштама были глаза, но и наделила его новым цветом глаз. Как правило, такие замены делаются неслучайно, хотя не всегда намеренно. Вольно или невольно подмена помогает мемуаристу сформировать тот образ вспоминаемого им человека, который он хочет вложить в сознание читателя. В задачу Одоевцевой входило изобразить Мандельштама оторванным ото всего земного, парящим в поэтических небесах существом. Поэтому голубой цвет органично встал в ряд с двумя другими эпитетами, которые ме муа ристка использовала для описания мандельштамовских глаз: «сияющие» и «ангельские». В еще одном журнальном фрагменте своей книги Одоевцева вновь упомянула о голубых глазах Мандельштама, на этот раз прямо уподобив их небу: «Он вытер слезы, катившиеся из его голубых, как весеннее небо, глаз…» [182] Интересно, что сходную ошибку сделал в своей книге воспоминаний «Страницы жизни» Всеволод Рождественский, причем и его подмена служила определенной цели. Мемуаристу нужно было усилить контраст между учеными речами Мандельштама и подкупающей детскостью его внешнего облика: «…большие синие глаза с длинными, редко расставленными ресницами взглядывали порой с почти ребячьей наивностью и обезоруживающим добродушием» [183].
Самым неприятным препятствием на пути современного читателя к личности интересующего его и давно умершего человека, безусловно, следует признать сознательную ложь мемуариста. Если Одоевцева и Рождественский просто ошиблись, когда писали о Мандельштаме, советский поэт и преподаватель литературного
