интересовать именно как безумец и муж проститутки. «А от нас скрывали… Вот они — ваши герои, на поверку срамота». По сравнению с ним любой циник покажется даже привлекательнее.
Продвигаясь дальше, мы должны понять, насколько нам самим нужен идеал.
Идеальный лейтенант, идеальный учитель, идеальная школа.
И мне кажется, что нужен, конечно, но — не любой ценой.
А то будет каждый раз в школьном классе выходить так: «Выберите этого (героя, вождя, учителя) потому что другие, вы сами видите, ещё хуже». В общем, разговор в школьном классе мне напоминает эпизод совсем из другого фильма о школьной жизни, что называется «Южный парк», а, точнее, его эпизод номер 808 (2004) под названием «Douche and Turd». Там один из героев, Стэн Марш, говорит, что «Выбор всё время сводится к выбору между гигантской клизмой и сэндвичем с дерьмом».
На одной стороне — всё зло мира, пошлость и насилие, а на другом — сладкая пошлость корпоративной романтики.
И ты спрашиваешь себя, будто суёшь голову в чёрный колодец: «Ради чего ты живёшь? Какой легенде ты посвятишь жизнь (и до какой стадии знания о первоисточнике ты хочешь дойти)»? Кто раз сделал выбор, часто отстаивает его до хрипоты, до крови, потому что выбор этот сделан, а признаваться в ошибке сложно.
Вот и плывёт крейсер «Очаков». Корабль плывёт, а герой его неизвестно где.
Мы же все, вне зависимости от политических убеждений, живём легендами — «протестантская этика» ничуть не менее мифологична, чем «коммунистическая утопия».
А на том историческом участке совершался медленный переход от похожего на князя Болконского идеального советского учителя Ильи Семёновича к дорогой Елене Сергеевне.
Он конструировал героя из того, что было под рукой. Не убийца, а мученик. Не победивший большевик, а нервная жертва. Не успей на пароход его сын, то был бы расстрелян, как отец — только не царским режимом, а революционерами Землячкой и Бела Куном — только могилы было б не сыскать.
Сын лейтенанта Шмидта, дрался на стороне белых и ушёл с ними. Умер он в начале пятидесятых, как говорят, в полной нищете. Союзник для учителя Мельникова из этого сына неважный. Если вернуться к литературе, то Остап Бендер, Шура Балаганов и остальные участники Сухаревской конвенции детей лейтенанта Шмидта крепко подставляются, выдавая себя за сына революционера.
Кто прав — со стороны никогда не понятно. Правота — всегда дело вовлечённых в драму
Вдруг осведомлённый начальник спросит: «А скажите, дорогой. Давно ли вы из Праги? Довольны ли тем, как расходится ваша книга? [62] Нет?»
Ну, а сам учитель в этом фильме немолод, семьи у него нет.
Бывшая ученица смотрит на него глазами раненной лани — точь-в-точь, как смотрит машинистка Габи на Штирлица. Ну и Наташа Ростова так же смотрит на князя Болконского.
Кто прав — со стороны никогда не понятно. Правота — всегда дело вовлечённых в драму.
Учитель Мельников, говоря со своим однокурсником, который стал начальником, доходит в аргументации до «Под Вязьмой мы с тобой такими не были» — те, под Вязьмой, смотрят со старой фотографии. Они в белых офицерских полушубках, и, кажется, настоящие лейтенанты. Не торгового флота, в общем. А аргумент ad Отечественная война в нашем кино был и остаётся всё равно что «Принцип Годвина». И сейчас (а тогда уж — и подавно) правота героя фиксировалась его фотографией в военной форме, крупным планом орденов в выдвинутом ящике письменного стола — в общем, военным прошлым.
Везде в этом фильме недосказанность — причём примерно такая же, как в фильме «Мне двадцать лет».
Идеала нет нигде, а как только его искусственно начинают лепить из негодного материала, то выходит какая-то срамота. Кстати, вот уж кто основательно забыт, так это капитан третьего ранга Саблин, который в ноябре 1975 года поднял восстание на большом противолодочном корабле «Сторожевой». Корабль бомбили, команда повязала Саблина и его расстреляли через год. Как раз о нём, как о новом лейтенанте Шмидте много говорили во время Перестройки. Действительно, события 1975 года по своей нелепости чем-то были похожи на то, что произошло на семьдесят лет раньше. Но никакого пафосного возложения Георгиевского креста на могилу, как со Шмидтом, разумеется, не произошло. Кстати, о шмидтовской могиле: памятник на ней в 1923 году сделали из другого памятника — убитому в 1905 году командиру броненосца «Потёмкин» Голикову: история любит крутой замес. Но Саблиным всего этого не вышло не от того, что могилы нет, а потому что слишком неоднозначна была фигура капитана третьего ранга. Саблина даже не реабилитировали полностью, а только частично.
Схема одна: в тот момент, когда обществу нужен пафос, оно лихорадочно начинает искать героя. Иногда (по случайности) герои попадаются настоящие, но чаще они конструируются из подручных материалов, а то и ткутся из воздуха, как подвиг двадцати восьми панфиловцев. На коротком шаге истории это выходит красиво, но потом приходят какие-то неприятные люди из Главной военной прокуратуры (которые скучным образом разоблачают несуществующий подвиг в 1948 году), затем потомки, потерявшие страх, начинают зубоскалить, въедливые потомки лезут в архивы…
Никакой артист Тихонов не может спасти героя от соприкосновения с реальностью.
Мне говорили, впрочем, что «Доживём до понедельника…» — меланхоличный фильм, даже местами готичный, а, может, так кажется из-за вороны, которую ловит на уроке как в воду опущенная учительница английского языка Печерникова.
Да, ворона там — единственный персонаж, к которому я не могу придраться.
Печать гербовая… Подпись командира части… натуральна… Чернила… Мастика… Скрепка…
Владимир Богомолов, «Момент истины»
Слово «скрепа» в популярном ныне значении появилось у нас не так давно, восемь лет назад. Тогда, 12 декабря 2012 года, наш Государь выступил перед Федеральным собранием и пожаловался: «Мне больно сегодня об этом говорить, но сказать об этом я обязан. Сегодня российское общество испытывает явный дефицит духовных скреп».
В общем, духовные скрепы оказались одним из тех понятий, что похожи на основания радуги — они вроде бы есть, но при попытке приблизиться и пощупать их, исчезают в нетях.
Но во спасение, кроме больших духовных скреп, нам даны дополнительно малые духовные скрепы, которые можно назвать «скрепки». Это, конечно, бытовые традиции. Борщ (его можно яростно отстаивать от притязаний соседей на юго-западе, так же, как и пельмени, защищая их от претензий на востоке). И, конечно, старые советские фильмы, которые то и дело становятся объектами яростных споров. Один из главных членов этого ряда — «Ирония судьбы или
