Нечто подобное случаю с Короленко произошло и с Н.С. Тихоновым, видным представителем эпохи, которая началась с Октябрьской революции, чьи глашатаи сегодня бездумно и чохом приравнены к слугам тоталитаризма, а их произведения читаются порой с натужно разоблачительным пафосом.
Итак, раскроем два тома: Н. Тихонов «Перекрёсток утопий», издательство «Новый ключ», 2002; Н. Тихонов «Из могилы стола», издательство им. Сабашниковых, 2005.
Да, работа публикатора И. Чепик-Юреневой, открывшей в архиве поэта большой пласт неизвестных стихов Тихонова, несколько скорректирует наше представление о нём лишь как о несгибаемом певце подвига.
Отдельные стихи «Из могилы стола» увидели свет только в 1985 году в сборнике «Как песня молодой» и в «Дне поэзии» (1986). Первой ласточкой можно считать в этом смысле стихотворение «Перекрёсток утопий» в цикле «Из ранних стихов» («Юность», 1957). Потом наступил большой перерыв, почти 30 лет к читателю не выходил полный Тихонов.
Что же найдём мы в двух последних сборниках? Большой массив ранних стихов, циклы, названия которых принадлежат поэту: «Стихи космических взрывов», «Ferrum – железный век», «На перекрёстке моровских утопий», «Из могилы стола» и др. Это написано в 1912–1922 годы. Составитель включил в книги и прозу: заметки о творчестве, воспоминания, письма, дневниковые записи (1910–1977). Впервые знакомимся мы со многими письмами Антокольскому, Эренбургу, Лунцу, Фадееву, Светлову, Шагинян и др. В эпистолярном наследии Тихонова отразилась его творческая манера. Здесь нет пастернаковской исповедальности, когда забывается адресат и даётся воля самовыражению. Письма Тихонова кратки, суховаты, деловиты. Но сухость эта сродни сухости пороха. Сдержанность не может скрыть заботы, соучастия, готовности помочь, душевной теплоты.
Таким был Тихонов и в личном общении. Я был знаком с ним, но виделся всего несколько раз. Запомнился его рассказ о К. Кулиеве, в судьбе которого Тихонов принимал участие самое активное. Кулиев был отозван с Южного фронта в 1942 году. Балкарцев как «нацию изменников» Сталин велел выслать с родной земли. Зная, что в жилах Кайсына была и кабардинская кровь, Тихонов пытался оставить поэта в Москве. Но Кулиев отказался писать просьбу об этом и отправился в Киргизию, где разделил судьбу своего народа.
Помню и поддержку моей книги о Р. Гамзатове, высокую оценку рукописи Тихоновым. Не забываю и то, что именно он предложил мне стать составителем советской части пятитомника «Поэзия Европы» – уникального издания, выпущенного на главных языках старого континента к Мадридской встрече в верхах в 1977 году.
Запомнился вечер в доме поэта (в знаменитом Доме на набережной), когда во время беседы Тихонов с грустью спросил меня, почему я включаю в свои антологии советской поэзии только стихи из «Орды» и «Браги» – разве после 20-х годов он ничего достойного не написал?.. Я, помнится, сослался на грузинский цикл («Я прошёл над Алазанью…»). «Да, – вздохнул Тихонов, – но это 30-е годы».
Мне кажется, поэт понимал, что останется в поэзии именно стихами «Орды» и «Браги», и это тяжело переживалось им, так же как Светловым – постоянное упоминание легендарной «Каховки»… И тот и другой оставили немало добротных стихов и в последующие годы, но в них уже не было открытий.
Что же показали нам в архиве поэта?
Цикл «Из могилы стола» открывало стихотворение о… душе.
Душе возвращены лица,
Которым возврата нет,
Как зверь убитый ложится
Она на забытый след.
Само обращение к «душе» было в те годы «странностью». Неслучайно, что и И. Сельвинский вспомнил о ней только в конце 50-х. Нетрудно представить, почему в «могиле стола» оставались стихи «Памяти Гумилёва» или другие, ему же посвящённые, как и посвящённые Мандельштаму. …Стихотворение о душе кончалось афористически: «Но в звериной шкуре мне душно, в человеческой – холодно мне». Не самый убедительный финал для автора волевых, императивных баллад хрестоматийного ряда, которые у нас на слуху – там верховодят чувства долга и дисциплины. «Я – один» – таков финал «Нового Прометея». И это – в буче, боевой, кипучей!
В другом случае двусмысленно звучат строки о будущем (революции?): «Хоть и это может быть ложь, но закрыты пути назад». И Гражданская война выглядит далеко не такою, к какой мы привыкли: «Вместе с кожей срезать погон, иль на лбу выжигать звезду». Слишком реалистично и «объективно» для тех односторонне категорических лет.
Предвестьем 1937 года воспринимаются эти строки:
Далёкая вдруг прозвучит труба,
Мужья встают,
бледнеют жёны в страхе,
И дети знают, что зовёт борьба
Сейчас отцов, а завтра их – на плахи.
Неожиданна для «старого» Тихонова и эта раздвоенность сознания: «Положил меня доскою пильщик, надвое палач перепилил».
Первоначально, оказывается, «Брагу» начинало стихотворение, где есть такие строки:
Пылай заря не моего исхода,
Лети звезда не моего пути,
Я сын земли родного мне народа
И не могу дорог к нему найти.
В конце концов дорога была найдена. Но остались рубцы на душе: «я вычёркивал строки», признаётся поэт в стихотворении «Кочевье». На бумаге «вычёркивать» сомнения было, конечно, легче, чем в жизни…
В «Красном журнале для всех» в 1923 году Тихонов печатает стихотворение «Запад» о «новом Цезаре» «уже под выведенной датой». Интересно, что даже в 1981 году в избранном Библиотеки поэта ему не нашлось места, хотя аллюзия с «новым Цезарем», казалось бы, потеряла актуальность ещё в 1953-м.
Странно и то, что прекрасное стихотворение «Когда я бросил первый раз…» нашло себе место в печати лишь в 1985 году, уже после смерти поэта.
Но мысль убить – напрасный труд,
Я жив, и кровь бушует в жилах,
И никакой пристрастный суд
Поколебать меня не в силах.
И главный приговор узнав,
С великодерзостной досадой,
Перед собой – я буду прав
И чист… А большего не надо!
Конечно, это ведь – Твардовский:
«…за своё в ответе, я об одном при жизни хлопочу: о том, что знаю лучше всех на свете, сказать хочу. И так, как я / хочу». Но Тихонов сказал это намного раньше, когда ещё и не думало светать.
Примеры можно множить.
При этом, однако, нельзя нам забывать и заслуг «старого» Тихонова, без архивных разысканий и дополнений. Именно это и есть Тихонов.
С горечью читал я новейшие комментарии и к творчеству Б. Слуцкого. Адепты «нового» Слуцкого хотели бы в ненапечатанных архивных материалах, набросках стихов прочитать такого Слуцкого, который якобы пришёл к отрицанию неких «заблуждений» прежних лет, т.е. всей своей жизни. Печальное непонимание. Тут и впрямь разделишь броскую и раздражённую характеристику нашего литературоведения, данную ему И. Чепик-Юреневой, – «невежественное»…
В заметке «От издательства» мысль о «новом» Тихонове доведена до крайности, весьма и весьма сомнительной: «…Официальные посты, которые он вынужденно (?) занимал, не смогли уничтожить его подлинной поэтической устремлённости. Существовал и другой – потаённый (?) Тихонов, о котором не знали даже близкие люди (?). В архиве сохранились сотни стихотворений, набросков, писем, эссе. Тихонов хранил их, по собственному выражению, в «могиле стола». Разумеется, они не могли быть опубликованы в условиях советской цензуры. Но сегодня, спустя годы, они позволят читателю узнать, насколько не соответствовал официальному образу человек, ставший в перестроечные годы мишенью недобросовестных нападок». Тут издательство явно перегнуло палку. Мрачная эта картина излишне нагнетает чёрные краски, именно в духе «перестроечных лет», чохом отрицавших прошлое, руководствуясь при этом, бесспорно, праведным гневом против его действительных бед.
Никакие открытия в архивах не в состоянии совершенно изменить устоявшиеся представления о художнике. Это в самом непосредственном смысле относится к Н. Тихонову. Он был цельным – прежде всего! И в «новом» определённо звучал «старый»:
Я не верю законам покоя,
Ещё ветер и в грудь и в висок,
И от пены, от моря, от боя
Под ногами песок не просох.
