Нестерпимо хотелось уязвить художника, что он, выходит, умнее всего собора святых — и Иоанна Златоуста, и Серафима Саровского, и Сергия Радонежского, и Иринарха Затворника.., считавших храм ковчегом Божьим, в котором люди могут спастись, что они, худоумные, значит, ошибались; но каким-то чудом Никита удержался и скорее пошел к выходу. Не успел за вратами монастырскими перекреститься, глядь, Алексей Борисыч явно ему перстами машет. С ним-то сейчас встречаться было совсем некстати. Вспомнилось, как один архимандрит, внимательно взглянув на его значительную фигуру в большущих сапогах, на длиннющую седую бороду, с легкой улыбкой промолвил: "Ну это маститый старец". Именно с тех пор Никита начал стричь бороду, поняв, что и про него можно выразиться в таком же духе... Сейчас же невольно подумалось: "Да, бороду-то подстричь нетрудно..."
Алексей Борисыч, как многие православные, не желая жить в нынешней Москве, со страшными, на каждом углу щитами бесовской рекламы удобной жизни, с продажными женщинами вдоль дорог, с бультерьероподобными, изрыгающими мат парнями, с интеллигентами, уткнувшимися в мерзопакостные страницы "Московского комсомольца", сдал свою квартиру и поселился неподалеку от монастыря. Он много времени проводил в обители — и слава Богу — но Алексей Борисыч еще и другим любил напомнить, что важнее монастырских дел нету. Вот и теперь тоном имеющего власть сразу укорил: "Никита Сергеевич, что-то вы давненько к нам глаз не кажете? Не успеешь после службы перекреститься, глядь, а вас уже и след простыл". На этот раз Никита не опустил виновато голову, а жестко отрезал: "Своих дел по горло, надо кусок хлеба добывать. Нам, грешным, манна с неба не валится". От неожиданности Алексей Борисыч еще шире открыл пронзительные глаза и вдруг просил: "Как ваша собачка поживает?" Удар был нанесен прямо в сердце. Захотелось упасть на землю у врат монастырских, но Никита не упал, а, как побитый, спотыкаясь, побрел к машине. В последнее время некоторые прихожане всячески подтрунивали над любовью Никиты к Дружку, да если бы только подтрунивали, а то один, узнав от Никиты, что Дружок болеет и приходится лечить его, так и припечатал: чего с собакой возиться, подохла и ладно. Другой же, когда Никита сказал, что не может оставаться ночевать у него, потому что дома собака осталась, в следующий раз прилюдно заметил: "У Никиты Сергеевича собака святая". Никита обычно молчал, но бывало горько, и про себя он никак не мог согласиться с таким якобы "православным" отношением к животным, думал: святая не святая, а не выводить вовремя собаку по нужде — это издевательство...
Впервые за много лет хотелось заплакать и чтобы кто-то мог утешить ласковым словом. Наверное, это было несправедливо, но, как всегда в таких случаях, Никите казалось, что те, кто может понять его душу, умерли: друзья детства Юрка с Колькой, подруга юности Наташа. Правда, где-то жили на свете корабельные друзья Серега Калач, Валерка Грохотуля, Костя Арсюша, Васька Горобчик, но с ними почему-то переписка так и не началась... Больше же всего не хватало бабушки Василисы. Бывало, приедешь к ней за тысячи километров уже седовласым мужчиной, а она обнимет, как ребенка, и гладит-гладит по голове до тех пор, пока не оттает оледеневшее сердце, пока мир снова не покажется добрее. Она как-то не задумывалась, кого больше любить: людей или другую тварь — кому ее любовь была нужна, то и любила, и почему-то от этого ее душа не убывала, как-то на все вокруг нее сущее ее любви хватало...
* * *
Зато Дружок от радостных прыжков даже изнемог и лег на коврик, тяжело поводя боками. Никита всегда не на шутку боялся, что у него может разорваться сердце. Невольно вырвалось наружу: "Господи, были бы люди такими любящими да благодарными — как бы здорово жилось на свете". На душе стало посветлее, и вечером они, как обычно, вышли перед сном во двор. Из-под старых огромных ветел звездное небо дышало холодом Млечного пути, и листья дерев дышали вместе со звездами, и начинало казаться, что в этих ветлах тайны мироздания не меньше, чем во всей звездной вселенной. Но сердце по-прежнему сосала тоска.
С тех пор, как начал читать вечером молитвенное правило, Никита засыпал мгновенно и без мечтаний, а тут втемяшилось, что солнечные денечки закончились, что золотая оса больше не прилетит, и проворочался всю ночь. Под утро же увидал, что лежит в своей кровати — не в доме, а прямо под открытым небом возле калитки, где ямка Шарика. Удивился он, почему же здесь оказался, приподнялся, взглянул через просветы калитки во двор и невольно замер от несказанного света, какого не бывает даже на небосклоне, за которым только что скрылось солнце. Когда же пришел в себя, то увидал посреди двора соседа Иваныча, умершего недели три назад. Подошел он поближе, а сам хоть и не в золоте, но во всем новеньком. Обычно видя его в старом грязном ватнике, в разбитых кирзовых сапогах, Никита сильно обрадовался: "Иваныч, ты как на праздник нарядился. Поздравляю". Он смущенно улыбнулся и показал на плащ, мол, немного помятый и надо бы погладить. Никита махнул рукой, мол, чепуха какая, но Иваныч свое, и более того, дескать, погладить-то плащ только Никита может. Никита удивился и проснулся. Обычно утром он говорил: куда ночь, туда и сон, но в этот раз невольно задумался: весь вечер пытался забыть тех, обидящих, а приснился почему-то Иваныч с его плащом? Как живой стоял он перед глазами, а рядом его собачка Жулька, родная мамка Дружка Никитиного. Кроме нее, у Иваныча не было ни одной близкой души на свете. Жена ушла к другому, дети поразъехались в далекие края. Бывало, лежит он пьяный в траве, а Жулька свернется клубком возле его головы, и пока он не проспится, никого не подпустит. И всякому живому существу было ясно, что она за хозяина, не задумываясь, жизнь отдаст, хотя у Иваныча частенько и корки хлеба в дому не бывало, и кормилась она мышами в полях, да потихоньку подъедала корм у соседских кур да свиней. Деревенские знали об этом, и другого бы сразу предупредили, мол, привяжи собаку, не то ей несдобровать; тут же ни у кого не то что рука не поднялась, а даже язык не повернулся так сказать. Когда же Жульку задавила машина, то Никита никак не мог поверить, что Милосерднейший отнял у человека единственное утешение. Такого просто быть не могло. Но через месяц Иваныч преставился, и все встало на свои места: если бы Всемилостивейший первым забрал хозяина, то Жулька, несомненно, умерла бы от тоски по нему...
И живо вспомнилось последнее земное свидание с соседом. Никита собирался пить чай возле летней печурки, сложенной под шиферным навесом прямо в саду. Иваныч же неприкаянно ходил по своему чистому двору с граблями... Но Никита, скрепив сердце, старался не глядеть в его сторону — дел накопилось невпроворот. Иваныч кряхтел, разговаривал сам с собой и, наконец, не выдержал, подошел к забору: "Сергееич, забыл, здоровались мы с тобой сегодня или нет?" "Здоровались", — ответил Никита, понимая, что теперь не может не позвать соседа. И вот уже Дружок радостно прыгает на него, а он притворно-сердито ругается: "Поди, поди..." Глядя на эту картинку, Никита невольно улыбается: "Иваныч, а собачка-то московская!" Тот охотно откликается: "Да, Сергеич, так он тогда сказал". Это как-то на вокзале Иваныч провожал Никиту в Москву, и один местный мужик долго любовался на Дружка и вдруг промолвил:" А собачка-то московская". Никита даже рассмеялся, мол, самая что ни на есть ярославская и даже совсем деревенская, зато Иваныч неожиданно настолько обрадовался этой похвале, что и через несколько лет повторял с восхищением: "А собачка-то московская". И Никита понимал — он гордится именно тем, что это о сынке его любимой Жульки так отозвались.
После молитвы перед едой Иваныч тоже перекрестился, как малый послушный ребенок, еще плохо владеющий руками и провожающий каждое свое движение глазами. За чаем Никита благодарно вспомнил, как они успели укрепить его забор, не то завалился бы от первого ветра. Иваныч согласно кивал: “Точно, Сергеич, столбы-то сгнили”. Но, выпив две чашки, он вдруг заторопился: "Ладно, не буду тебе мешать". Никита же сразу разоблачил его: "Тиливизирь" бежишь смотреть?" Иваныч смущенно покраснел:" Точно, Сергеич, фильм там идет.. Ну, сериал-то..."
— Опять про богатых, которые "тоже плачут". Фильм завтра посмотришь.
— Завтра уже другая серия.
— Да какая между ними разница. А мы с тобой когда еще вот так хорошо посидим? Всякие дела навалятся, да мало ли что... Вон, посмотри, красота-то какая. В "тиливизире" такую не увидишь.
Иваныч согласно кивнул, снял кепку, положил на колени. Они молча глядели на красновато-грустные от закатного солнца стволы вишен, на белоснежно-розовых чаек, как всегда, прилетевших с реки на ночлег. Они настолько пронзительно-нездешне кричали, кружили над старым тополем, словно над мачтой корабля, что душа встрепенулась и поплыла по зеленым волнам Тихого океана далеко-далеко, аж на тридцать лет назад. И сладкий вишнево-яблоневый воздух смешался с крепко-соленым запахом моря, и открылась перед душевными очами Авачинская губа с белоснежно-розовыми вулканами на всех горизонтах, с величественно-прекрасными, как все морское, покачивающимися стволами корабельных мачт на рейде. И, глядя на корабли, душа замирала от неземного блаженства, словно наконец-то вспомнила давнее-давнее, может быть, родившееся еще в сердце праотца нашего Ноя в спасительном ковчеге — флагманском морском корабле. Наверное, потому даже самый сухопутный житель, глядя на плывущие корабли, не может остаться равнодушным и долго провожает их глазами.
