Развязка наступила самым неожиданным образом. Утренние газеты принесли известие о том, что забастовочное движение рабочих заводов в Петрограде, работавших на оборону, разрасталось. Это было, ввиду нашего предстоящего наступления, очень прискорбно, хотя случалось и раньше. Телеграммы, полученные ночью, говорили о том, что главной причиной забастовок было отсутствие в столице в пекарнях хлеба. Это было неправдой. Из-за непорядков на наших железных дорогах Петроград, правда, испытывал некоторый недостаток в снабжении хлебом, но этот недостаток никогда не мог иметь своим последствием голод населения. Через час пришло известие о первых столкновениях между толпой и войсками петроградского гарнизона. Все это было слишком понятно: недостаток хлеба в столице должен был явиться сигналом для революционного выступления Государственной думы.
На следующее утро я телеграфировал Никки, предлагая ему прибыть в Ставку, и отдавал себя в полное его распоряжение. Одновременно я вызвал моего брата Сергея Михайловича к телефону. Его голос звучал очень озабоченно.
— Дела в Петрограде обстоят все хуже и хуже, — нервно сказал он. — Столкновения на улицах продолжаются, и можно с минуты на минуту ожидать, что войска перейдут на сторону мятежников.
— Но что же делают части гвардейской кавалерии? Неужели же и на них нельзя более положиться?
— Каким-то странным и таинственным образом приказ об их отправке в Петербург был отменен. Гвардейская кавалерия и не думала покидать фронт.
От Никки я получил ответ: «Благодарю. Когда ты будешь нужен, я сообщу. Привет. Никки».
Он был в Ставке совершенно один. Единственно, кто мог дать ему совет, — это брат мой Сергей Михайлович. Я вспомнил о генералах-измен-никах, которые окружали Государя, и чувствовал, что поеду в Ставку без разрешения. Помещение главного телеграфа, откуда я говорил с Сергеем, гудело, как потревоженный улей. Лица служащих, которые, конечно, все были врагами существующего строя, без слов говорили о том, что было недосказано Ставкой и газетами. Весь этот день я провел во дворце вдовствующей Императрицы. Не нахожу слов, чтобы описать ее волнение и горе. Преданные Императрице люди заходили к ней, чтобы сообщить о слухах и «непроверенных версиях» о последних событиях в столице.
В шесть часов меня вызвали на главный телеграф для разговора с Сергеем по прямому проводу.
— Никки выехал вчера в Петроград, но железнодорожные служащие, следуя приказу особого комитета Государственной думы, задержали императорский поезд на станции Дно и повернули его в направлении к Пскову. Он в поезде совершенно один. Его хочет видеть делегация членов Государственной думы, чтобы предъявить ультимативные требования. Петроградские войска присоединились к восставшим.
Это было все. Сергей торопился.
Прошел еще один день невероятных слухов. Вдовствующая Императрица, Ольга и я более не находили слов. Мы смотрели молча друг на друга. Я думал о судьбе империи, они — о своем сыне и брате.
Мой адъютант разбудил меня на рассвете. Он подал мне печатный лист. Это был манифест Государя об отречении. Никки отказался расстаться с Алексеем и отрекся в пользу Михаила Александровича. Я сидел в постели и перечитывал этот документ. Вероятно, Никки потерял рассудок. С каких пор Самодержец Всероссийский может отречься от данной ему Богом власти из-за мятежа в столице, вызванного недостатком хлеба? Измена петроградского гарнизона? Но ведь в его распоряжении находилась пятнадцатимиллионная армия. Все это, включая и его поездку в Петроград, казалось тогда, в 1917 году, совершенно невероятным. И продолжает мне казаться невероятным и до сих пор.
Я должен был одеться, чтобы пойти к Марии Федоровне и разбить ей сердце вестью об отречении сына. Мы заказали поезд в Ставку, так как получили тем временем известие, что Никки было дано «разрешение» вернуться в Ставку, чтобы проститься со своим штабом.
По приезде в Могилев поезд наш поставили на «императорском пути», откуда Государь обычно отправлялся в столицу. Через минуту к станции подъехал автомобиль Никки. Он медленно прошел по платформе, поздоровался с. двумя казаками конвоя, стоявшими у входа в вагон его матери, и вошел. Он был бледен, но ничто другое в его внешности не говорило о том, что он был автором этого ужасного манифеста. Государь остался наедине с матерью в течение двух часов. Вдовствующая Императрица никогда мне потом не рассказала, о чем они говорили. Когда меня вызвали к ним, Мария Федоровна сидела и плакала, он же неподвижно стоял, глядя себе под ноги, и, конечно, курил. Мы обнялись. Я не знал, что ему сказать. Его спокойствие свидетельствовало о том, что он твердо верил в правильность принятого им решения, хотя и упрекал своего брата Михаила Александровича за то, что он своим отречением оставил Россию без Императора.
— Миша не должен был этого делать, — наставительно закончил он. — Удивляюсь, кто дал ему такой странный совет.
Это замечание, исходившее от человека, который только что отдал шестую часть Вселенной горсточке недисциплинированных солдат и бастующих рабочих, лишило меня дара речи. После неловкой паузы он стал объяснять причины своего решения. Главные из них были: 1) желание избежать в России гражданского междоусобия, 2) желание удержать армию в стороне от политики для того, чтобы она могла продолжать делать общее с союзниками дело и, 3) вера в то, что Временное правительство будет править Россией более успешно, чем он.
Ни один из этих трех доводов не казался мне убедительным. Даже на второй день новой «Свободной России» у меня не было никаких сомнений в том, что гражданская война в России неизбежна и что развал нашей армии является вопросом ближайшего будущего. Между тем сутки борьбы в предместьях столицы — и от всего этот «жуткого сна» не осталось и следа.
Он показал мне пачку телеграмм, полученных от главнокомандующих разными фронтами в ответ на его запрос. За исключением генерала Гурко, все они, и между ними генералы Брусилов, Алексеев и Рузский, советовали Государю немедленно отречься от пристола. Он никогда не был высокого мнения об этих военачальниках и оставил без внимания их предательство. Но вот в глубине пакета он нашел еще одну телеграмму, с советом немедленно отречься, и она была подписана Великим Князем Николаем Николаевичем.
— Даже он! — сказал Никки, и впервые голос его дрогнул.
Доложили, что завтрак подан. Мне казалось, что граф Б. В. Фредерикс
и несколько чинов ближайшего штаба Государя сидели с нами за столом. Я говорю «мне казалось», потому что темнота застилала мои глаза. Я предпочел бы быть заживо сожженным, чем пережить снова этот завтрак! Банальности, успокаивающая ложь, преувеличенная вежливость прислуги, заплаканное лицо моей тещи, мелькающая рука Никки, которая всовывала в мундштук новую папиросу, и раздирающие мою душу самоупреки, быть может, я не сделал всего, чтобы предотвратить катастрофу, воспоминания об Алике, лежащей в постели, с лицом, полным холодной ненависти. У меня болела голова и в ушах звенело. Я ел автоматически, стараясь избежать взглядов Никки.
После завтрака я видел моего брата Сергея, который читал первый приказ Временного правительства. Солдаты всех родов оружия приглашались новыми правителями сформировать комитеты или советы и избрать на командные должности угодных им офицеров. Этот же знаменитый «Приказ № 1» объявлял об уничтожении военной дисциплины, об отмене отдания чести и пр.
— Это же конец русской армии! — сказал Сергей. — Сам Гинденбург не мог бы внести никаких дополнений в этот приказ. Гарнизон Выборга уже перерезал своих офицеров. Остальные не замедлят последовать этому примеру.
Мы оставались в Ставке еще три дня, и каждая минута этого пребывания твердо запечатлелась в моей памяти.
Генерал Алексеев просил всех нас собраться в главном зале Могилевской Ставки. Никки хочет обратиться с прощальным словом к своему бывшему штабу. К одиннадцати часам зала переполнена: генералы, штаб- и обер-офицеры и лица свиты. Входит Никки, спокойный, сдержанный, с чем-то похожим на улыбку на губах. Он благодарит свой штаб и просит всех продолжать работу «с прежним усердием и жертвенностью». Он просит всех забыть вражду, служить верой и правдой России и вести нашу армию к победе. Потом он произносит свои прощальные слова, короткими военными фразами, избегая патетических слов. Его скромность производит на присутствующих громадное впечатление. Мы кричим «ура», как никогда еще не кричали за последние двадцать три года. Старые генералы плачут. Еще мгновение, и кто-нибудь выступит вперед и станет молить Никки изменить принятое им решение. Но все напрасно: Самодержец Всероссийский не берет своих слов обратно! Никки кланяется и уходит. Мы завтракаем. Мы обедаем. Разговоры не клеятся. Мы говорим о годах нашего детства в Ливадийском дворце.
