Слыл удальцом и я давным-давно,
И возвратить былого не дано.
И солнце, если клонится оно,
Хотя б и захотело, не задержится.
НАДО
Никчёмные смеются над людьми,
А им смеяться над собою надо.
Того, кто принародно чушь несёт,
Остановить ценой любою надо.
Веди себя скромней со знатоком,
Оставь ужимки, не вертись волчком.
Сперва подумай – говори потом,
В беседе быть учтивым вдвое надо.
У мастера учиться с малых лет –
Прямая это польза, а не вред.
Ашуг ли ты, учёный, иль поэт –
Составить имя не худое надо.
Ничтожных ради не старайся, брат,
Достойных ради не считай затрат.
Владеешь кладом – доставай и клад.
Достоинство велит мужское – надо!
Перевод Владимира КАФАРОВА
Как я был врагом перестройки
Как я был врагом перестройки
Литература / Портфель ЛГ
Поляков Юрий
Ирина Муравьёва и Леонид Эйдлин
Фото: ИТАР-ТАСС
Теги: эссе , Юрий Поляков
Попробую выразить ощущения, какие испытывает средней неизвестности литератор, внезапно прославившийся. Вообразите ничем не выдающуюся, скучно обыкновенную даму. И вот однажды она, невостребованно задремав в одинокой постели, просыпается ослепительной красавицей. Подруги в отчаянье озирают её скрипичную талию, переходящую в виолончельные бёдра, и плачут дома перед зеркалом. А мужчины, вчера едва замечавшие простушку, теперь с мольбой заглядывают в её глаза и с томительным зовом смотрят ей вслед. Комплименты, цветы, в глазах рябит от предлагаемых рук и сердец… Вообразили?
Тогда продолжим наш рассказ.
ВЕТЕР ПЕРЕМЕН
Нечто подобное случилось и со мной после выхода в январе 1985-го в «Юности» моей первой повести «ЧП районного масштаба». Так бывает, молодой автор своим творческим жалом вдруг попадает точнёхонько в некий общественный нерв, не обнаруженный почему-то опытными литературными иглоукалывателями. И вся читающая страна, как Иоланта, содрогается в коллективном прозрении: «Ах! Где были наши глаза?» На почти ежедневных встречах с читателями я чувствовал себя чуть ли не пророком, от которого ждут, по крайней мере, объяснения смысла жизни и политических прогнозов на ближайшие лет сто. Сначала я, конечно, робел, но потом ударился в оптимистическое визионерство. Мне верили, а число граждан, желающих немедленно со мной выпить, неумолимо росло, угрожая здоровью.
Как-то в начале 1986 года я пришёл в наше литературное министерство – Союз писателей СССР, расположенный в «доме Ростовых» на улице Воровского (теперь Поварская). Мне надо было оформить документы для заграничной командировки, о чём прежде даже не мечталось, а тут вдруг позвали в Болгарию! Иду и вижу: мне навстречу по узкому коридору, подобно тугому поршню, движется второй человек в СП СССР Юрий Николаевич Верченко. Он был настолько толст, что на самолёт ему брали два билета: в одном кресле не помещался. В коридоре разойтись с ним можно было, лишь нырнув в какой-нибудь кабинет. Что я и собирался сделать. Но этот прежде едва замечавший меня литературный генерал остановился, хитро улыбаясь, поманил пальцем-сарделькой и спросил:
– Знаешь уже?
– Что, простите?
– Не знаешь? Тогда слушай: вчера Михаил Сергеевич хвалил твоё «ЧП» на Политбюро. Сказал: побольше бы нам таких. Понял? Только не зазнавайся!
– Ну что вы! – Я замотал головой, изображая послушное смущение, которое так нравится начальству.
– Ладно, ладно, скромник! – Он глянул на меня с внимательной усмешкой раскройщика судеб.
Потом не раз я встречал в жизни этот примерочный взгляд начальства, выбирающего очередного кандидата на выдвижение. Меня двинули в 86-м, избрав сразу секретарём Московской писательской организации и СП РСФСР, а также членом правления СП СССР. Теперь, когда литературное сообщество превратилось в нечто среднее между профсоюзом бомжей и клубом вольных графоманов, понять степень моего возвышения трудновато. Чтобы люди, забывшие или по молодости лет не знающие номенклатурных раскладов, поняли, о чём речь, могу дать подсказку. Представьте: вы сразу стали членом совета директоров Газпрома, Роснефти и Сбербанка. Одновременно! Так понятнее? Остаётся добавить: в те далёкие годы известный писатель занимал в кремлёвской табели о рангах очень высокое положение. А как же! Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, Брежнев – все писали книги. Ныне это место в прейскуранте начальственного благоволения отдано медальным спортсменам, энергичным инвалидам-колясочникам и ночным мотоциклистам, прикрепившим к рогатому рулю наш триколор.
Когда перед съездом писателей СССР обсуждали новый состав высшего органа – секретариата, мудрый Георгий Мокеевич Марков, увидав в списке и мою фамилию, спросил: «Вы что, совсем хотите парню жизнь испортить?» И меня гуманно понизили – переместили в правление, а то бы я впервые в истории стал трижды секретарём. Но и без того мой вертикальный взлёт вызвал сдержанное негодование коллег и даже эпиграммы:
Гляжу с тоской на Полякова Юру
Писуч, активен, на лицо хорош.
Вошёл, он, словно лом, в литературу.
Куда ещё ты, комсомолец, прёшь!
Неведомый зоил обыграл известные стихи Михаила Светлова про «комсомол шестидесятых лет»:
И скажет космос: «Кончилось пространство,
Куда ещё ты, комсомолец, прёшь!»
Центонная стихотворная сатира была и тогда в моде, просто никому не приходило в голову делать из этого профессию. Обиду и раздражение коллег понять можно: многие за право войти в какое-нибудь занюханное правление без устали интриговали, суетились, выполняли соцзаказы и гнули партийную линию так, что в конце концов сломали. К примеру, прозаик и главный редактор журнала «Октябрь» Анатолий Ананьев, не найдя своей фамилии в списке будущих секретарей, упал в обморок и оставался без сознания, пока ему не шепнули, мол, вставай, дурашка, – вписали тебя куда следует. А тут какого-то молокососа после первой же повестушки буквально опутали литературными лампасами с ног до головы. Обидно, да?
Тем временем в стране набирала силу перестройка. Мало кто понимал, что это такое. Просто помолодели лица вождей, в мае и ноябре восходивших на трибуну мавзолея, хотя остальное пока было по-прежнему: кролики шли – бобры стояли. Но в журналах нет-нет да появлялись запрещённые прежде сочинения вроде «Котлована» и «Собачьего сердца» или статьи о недостатках социализма, одолев которые, мы окажемся не в коммунизме, конечно, а в новом дивном мире, подозрительно напоминающем ароматно гниющий капитализм. Одним из первых на эту тему в статье «Авансы и долги» высказался бывший зять Хрущёва, экономист и писатель Николай Шмелёв. Когда я с ним знакомился, на меня пахнуло дорогим вирджинским табаком. По тем временам верный признак принадлежности к выездной элите. Люди стали раскованнее, говорливее, смелее. То, о чём раньше бурчали на кухнях, теперь можно было услышать в трамвае и даже на партийном собрании. А переимчивые эстрадники уже пели о «ветре перемен», не подозревая по своему невежеству, что, сея ветер, можно пожать бурю и даже цунами.
Воплощённым символом этих перемен был, конечно, генсек Горбачёв. После своих предшественников, похожих на мумии, ожившие по важной государственной надобности, он выглядел почти юношей, говорил быстро, без бумажки, даже бормотал, улыбался и всюду таскал за собой жену Раису Максимовну, похожую на районную прокуроршу, одевшуюся для похода в облдрамтеатр. Конечно, опытные люди, пережившие не одну кремлёвскую метлу – и железную, и кукурузную, – вслушиваясь в жизнерадостный клёкот нового лидера, качали головами, не понимая, о чём, собственно, он токует и куда ведёт. Но большинству было наплевать. Народ и в самом деле застоялся, хотел перемен. А тех, кто пережил настоящие перемены, сиречь революцию, и знал, что это такое – радикальное изменение уклада, оставалось уже совсем немного. Они пытались предостеречь, тот же Молотов, но кто же слушает пенсионеров, даже выдающихся? Жизнь страны оказалась в руках Манилова, окончившего высшую партийную школу и прочитавшего под одеялом пару диссидентских книжек.
Шёл, как я уже сказал, 1986 год. До настоящей, «хлестнувшей за предел» свободы было ещё далеко. Ещё песочили на парткоме коммуниста О., пытавшегося из Польши ввезти в СССР видеокассеты с эротическими фильмами, необходимыми, как поведал он, чистосердечно разоружившись перед партией, для сочинения интимных сцен в новом романе. Ещё сажали за антисоветскую пропаганду и чтение «Посева». Ещё военная цензура упорно, раз за разом, снимала из подписного номера «Юности» мою повесть «Сто дней до приказа», но в шелесте алых знамён уже появилась усталость – так трепещут осенние листья перед тем, как опасть.
