Игорь и Олейников курсируют вокруг стола с мрачным гостем из нашего дальнего угла еще и слышно немного: кого там сейчас на сцену зовут, не разобрать. Сценария никто из нас не читал. Наконец, не прошло и года, Мише звонит кто-то из оргкомитета – пятиминутная готовность, и он, обнявшись с Йохансоном, мгновенно исчезает, не успеваю я спросить у него, где выход на сцену.
Ты знаешь, где выход на сцену? – читает мои мысли Игорь.
Я здесь за Моисея, но понятия не имею, где выход на сцену. Минут-то пять у нас есть точно, найдем.
– Приз лучшему музыкальному клубу вручают Джей-Джей Йохансон и Андрей Бартенев, – несется со сцены в ту же секунду. Я не вижу, как открывают конверт, и конверт ли это вообще, и на сцене ли они уже или у нас есть еще секунд сорок, – мы, стараясь не сбиваться на бег, пулей срываемся с места и начинаем обходить бесконечный зал: напрямую не пройти.
Одна лестница, другая, тупик, «Лучший музыкальный клуб – "Икра"!», опять тупик, «На сцену!», аплодисменты, дверь в туалет, на лестнице ни души, возвращаемся на исходную, «Клуб "Икра" – добро пожаловать!», черт побери, могли бы и предупредить, здесь тоже тупик, «Клуб "Икра", летит дорого-о-ое эфирное время!», это не ангар, это лабиринт какой-то, придушить просто, кто-то машет нам рукой в обратную сторону, мы сбиваемся-таки на бег, а пауза не может быть вечной: «Для вас поет Джей-Джей Йохансон».
Пропустили время.
Квест из ночного кошмара, саундтреком – друг Йейе. Ко второму припеву мы ныряем в незаметную дверь в стене и оказываемся-таки за сценой. Полминуты на то, чтобы отдышаться. Бартенев успокаивающе хлопает Олейникова по плечу, выводит наш табор на сцену и вдруг говорит:
– А вот это очень хороший художник. Работает в клубе «Икра», Клуб «Икра» нашелся!
Мы с Игорем вдвоем потрясаем золоченой доской, на которой все ходы записаны: «Лучший музыкальный клуб года», и, вздохнув, спускаемся со сцены. Лестница в ангаре трясется точно так же, как в лучшем музыкальном клубе.
У Йейе на лице – печать усталости, как после трехчасового концерта.
До диджей-сета в «Икре» – два часа. Миша везет нас в клуб. У входа очередь: Иохансон же. Я первым выхожу из машины, поднимаю над головой позолоченный трофей и гордо протискиваюсь через толпу. Никто ведь не видел, как мы бегали между туалетами и запасным выходом.
***
Миша перед отъездом в аэропорт жирно-жирно накатал на листе: «Sean Lennon», чтобы тринадцать музыкантов с грудой бэклайна быстро нашли его в зоне прилета. За оформлением приветственного листа Мишу застукал Игорь, пожурил со смешком:
– Ты бы еще написал: «Сын Джона Леннона и Йоко Оно» – чтобы лишнего внимания в толпе не привлекать.
Миша согласно улыбнулся, смял и выкинул лист в корзину, взял с олейниковского стола новый и написал маркером просто: Paul. Полом зовут тур-менеджера.
– Э! – входя с новой чашкой кофе, схватился за лист Олейников.
На оборотной стороне листа мы не заметили списка телекамер, встречающих артиста в аэропорту. ОРТ, РТР, НТВ, ТВЦ, MTV – выглядит, будто Коля решил вспомнить все телекомпании, существующие в Москве. Артист по фамилии Леннон – мечта пресс-атташе, журналисты сами строятся в очередь и согласны на любые условия, лишь бы доступ к телу получить. Артист по фамилии Леннон – кошмар пресс-атташе: не родился еще тот безумный битломан, который не позвонил бы Олейникову, чтобы попросить об интервью с сыном Джона для безвестного музыкального сайта. Интеллигентнейший Сева Гаккель, организатор питерского концерта, говорит, что запланировал ланч в клубе Yellow Submarine. А мы битлотему не трогали – я не был знаком с Шоном и не был уверен, что это приведет его в восторг.
Шон, в затемненных очках и драной шинели из се-конд-хенда, вышел в зону прилета пятясь спиной, чуть пошатываясь, будто навеселе. Один раз повернулся к протянутым микрофонам, вежливо пробормотал что-то про первый-раз-в-Москве, прыгнул в машину и помчал в «Президент». По дороге мы договорились: пресс-конференция – в силе, вопросы – не ограничиваем, битломанов – по возможности, не надо, и где сегодня вечером можно хорошо, действительно хорошо, поесть?
Навеселе он не был, а был порядком замучен переездом, поэтому клевал носом к моменту, когда группа со зримым удовольствием нацепила клубные пиджаки и вечерние платья и мы выгрузились в «Пушкине».
В «Пушкине» мы сыграли с точностью до наоборот: было зарезервировано на фамилию Леннон, нас дожидался лучший столик в углу зала на возвышении. Шон уселся на кожаный диван, обвел довольным взглядом безупречный новодел и хитро спросил: «А это правда девятнадцатый век?» – первым из иностранных гостей на моей памяти. Его частная школа должна была бы им гордиться в эту минуту. Заказал, дождался оливье с икрой – и крепко уснул, отбросив голову на витую диванную спинку.
Проснулся к окончанию ужина, поинтересовался, где можно было бы купить икры. Да здравствует круглосуточный капитализм! Два часа ночи: в отель едем через «Елисеевский».
– Это что, маршрутное такси?! – просвиристела подруге недобрая москвичка, ожидая, пока мы наконец погрузимся в автобус и она сможет выехать следом.
Нам надо переехать через Пушку. Сзади грозно загудел черный «Фольксваген-жук». Пятнадцать секунд ожидания у ресторана – для московского бангалора возмутительный моветон. Леннон проснулся на секунду, удивленно обернулся назад: москвичка в мехах кипит от злобы, «жук» гудит, – мы хлопнули дверью и остановились через перекресток у «Елисеевского».
Ночной «Елисеевский» – непобедимый релаксант. Скучающие продавщицы в фартуках смиренно прочли лекцию о сроках сохранности икры, кассирша отложила журнал «Отдохни!» и без интереса прокатила золотую карту с фамилией Lennon, расфуфыренные девицы пригородно-блуд-ной наружности споткнулись и упали перед нами на выходе из заведения «Этаж», дверь в дверь с «Елисеевским», нищенка потрясла пустой шапкой, и наездница на лошади выдала классическую коду: «Прокатиться не желаете?» На следующий день впечатленный и, слава тебе, господи, выспавшийся артист дал пресс-конференцию. Не виданные в наших стенах доселе камеры центральных телеканалов хором попросили перевод с английского. Я подвизался переводить, наблюдая, как Олейников тщетно пытается отогнать от микрофона безумных дядечек – битломаны прорвались-таки в клуб. Шону не впервой: на вопрос «Какая папина песня у вас любимая?» – он отвечает всю жизнь. Что он ответил в Москве – не помню.
– В Москве, – замечает Шон, довольно потягивая таррагону за 70 долларов рюмка, – все были очень корректны, в Петербурге в этом смысле тяжелее оказалось. У них там целый фан-клуб Beatles – я час не мог от них сбежать. Кошмар. Хорошая штука, – это Шон бармену, – спасибо за рекомендацию.
Бармен гордо улыбается: Шон в этом баре в Ист-Вил-лидж завсегдатай, живет за углом. Мы с Ильей Тонармом, у которого я остановился в квартире возле Сентрал-парка – собственно, возле дома Дакота, откуда давным-давно съехал Шон, медленно-медленно тянем свою таррагону. На напитки по 70 долларов за рюмку не зарабатываем. Бобик в гостях у Барбоса.
Бедный Сева Гаккель – добрее и внимательнее промо-утера нет: судя по всему, с битловской темой он перестарался.
– И потом, – добавляет Шон, – в Москве был этот замечательный художник, лучше него мою маму никто не рисовал.
Вспоминаю олейниковский шарж на Йоко Оно, срисованный тушью с промо фотографии. Я обязательно ему расскажу.
Мы прыгаем в такси, подъезжаем к замызганной двери в глухой стене – я знаю этот нью-йоркский фокус: за дверью, естественно, образуется гигантский темный лофт, забитый блондинками в черном. Мы с Тонармом сангвинически обнимаемся с редакторессами, стилистами, фотографами – мы сегодня вместе с Шоном и, по правилам игры, с нами нужно обниматься. Тихо-тихо льется микс Simon and Garfunkel, Mamas and Papas и Нила Янга, Шон заговорщически протягивает косяк, блондинка (не та, что из Алабамы, а та, что из Кентукки, Илья, она тебе больше понравилась) натягивает на открытое платье неуместную черную кофту и совсем по-московски в нее закутывается. Расплываюсь в беззлобной улыбке: в настоящем Нью-Йорке, не провинциальном московском, временно неприступные модели родом из ниоткуда точно так же кутаются в кофту, когда чуть-чуть переберут. Правда, по-шведски девочка из Кентукки (или все-таки та, что из Алабамы?) говорит увереннее новомосквичек – работала в Стокгольме.
С Шоном мы потерялись в толпе. Я оставляю довольного обществом Илью с блондинками и подхожу к туалету. Что они там делают в подсвеченных изнутри кабинках? Очередь. Еле слышно играет «Strawberry Fields». Спина передо мной, в ладно скроенном полосатом пиджаке, оборачивается: Шон.
***
Маша Макарова любит парики. Я поэтому не всегда ее узнаю – да и не нужен я ей, чтобы просто так зайти в клуб.
Маша живет в соседнем с Курским доме – два окна рядом с зеленым граффити выходят на железнодорожные пути.
